Воспоминания о русской службе

Поскольку кучера Самсона пришлось оставить в Каре при лошадях, я был вынужден взять для легких санок другого кучера, это и был Орлов.

Мы медленно продвигались вверх по долине Кары, казаки цепью рассыпались в обе стороны по лесистым сопкам. Я оставался в санях, в долине. Мороз был несильный, с неба тихо падали тяжелые хлопья снега. Хотя то одна, то другая косуля из поднятых казаками пересекала долину, в тот день я так ни разу и не выстрелил. В сумерках мы добрались до места встречи, примерно в двадцати верстах вверх по реке, где нас уже ожидали казаки. Они развели костер, разделали единственную косулю, добытую за весь день, и зажарили на углях. Как особый деликатес мне преподнесли на палочке еще кровавые, сырые почки — от этого лакомства сибирский охотник никогда не откажется. Почки сдабривают одной только солью, а если ее под рукою нет — ружейным порохом.

Снег на месте стоянки размели, и после трапезы все улеглись на земле вокруг костра. Устроив для меня постель в санях и подтянув сани поближе к огню, Орлов сел возле костра — ему выпало шуровать огонь и подбрасывать дрова.

Я был абсолютно неискушен касательно сибирской зимы и сибирской охоты и оделся чересчур легко; снегопад между тем прекратился, и мороз крепчал с каждой минутой. Заснуть я не мог и попросил Орлова рассказать что-нибудь о его прошлой жизни. «Если желаете, Ваше сиятельство, я расскажу вам о красавцах конях, за которыми ухаживал. Этаких коней во всей Сибири не сыщешь». Минуту-другую он мечтательно смотрел в огонь, а потом тихо начал свой рассказ. Детство его прошло на Тамбовщине, в большой усадьбе, где еще его отец и дед — крепостные тамошнего барина — тренировали лошадей на господском конезаводе. Барин был очень богат и к людям своим относился по-доброму. Когда Орлов выучился читать и писать и достаточно подрос, чтобы работать на конюшне и чистить лошадей, барин приказал его отцу заняться сыном, сделать из него доброго жокея, ведь сил у парнишки хватает и лошади ему по душе. Отец, хоть и был к нему очень строг, куда строже, чем ко всем другим, но зато всегда доверял лучших коней. В ту пору он, Орлов, выиграл много скачек в Москве и иных городах, где барин выставлял на бега своих рысаков. Потом барин женился на молодой, очень красивой и очень богатой женщине, тоже любительнице лошадей. Он подарил ей двух лучших своих вороных и несколько экипажей, открытых и закрытых, в том числе и одноконных. Орлов ухаживал за этими лошадьми, еще когда они были жеребятами, и сам их выезживал. Хорошие были лошади, только не в меру норовистые. Барин очень беспокоился о молодой жене и опасался, что другой кучер не сумеет так хорошо справиться с этой запряжкой, потому-то взял Орлова из конюшни и вместе с вороными подарил барыне. У него сердце щемило, когда пришлось расставаться с прекрасными лошадьми и с родным домом, но ничего не поделаешь, барин приказал — надо подчиняться.

Дойдя в своем рассказе до этого места, Орлов спросил, не устал ли я. Луна, мол, уже заходит, мне бы надобно поспать, а уж он присмотрит за костром. После этого он подбросил в огонь несколько толстых поленьев, опустил голову и вперился в уголья. Я видел, что он погрузился в печальные воспоминания, и спросил, о чем он думает. «О том, что все время стоит у меня перед глазами и что я не могу себе объяснить». — «Расскажи мне, может быть, я смогу объяснить», — предложил я.

«До сих пор я никому еще этого не говорил, даже батюшке на исповеди. Да и рассказывать особенно нечего. Барин у меня был очень добрый, все его любили, и я тоже. А он любил барыню, это все знали, в том числе и я. Всегда мне твердил: „Береги ее!“ — и я старался изо всех сил, ездил всегда осторожно, следил, чтобы она не зябла. Она тоже была очень добра ко мне, я любил ее и исполнял всякое ее приказание. Все шло хорошо, барин был доволен.

Как-то раз зимой московский градоначальник, старый князь Долгоруков ^{23} , давал большой бал, и я в закрытом экипаже отвез барыню к его дворцу. Она была прекрасна как солнце. Обычно барин всегда сопровождал ее на такие балы, но в этот раз он уехал в Санкт-Петербург. После бала в экипаж барыню усадил некий высокий господин в собольей шапке и бобровом воротнике. Когда он поцеловал ей руку, она спросила, не хочет ли он проводить ее домой. Он поблагодарил и тоже сел в экипаж. Дома барыню встретили слуги, а мне она велела отвезти незнакомого господина к нему на квартиру. Он, однако, приказал везти его не домой, а в „Эрмитаж“, знаменитый московский ресторан, и подарил мне за эту поездку двадцать пять рублей.

Воротясь из Санкт-Петербурга, барин устроил большой праздник, тогда-то я впервые увидел молодого господина, который провожал барыню после бала, в нашем доме. Бывал ли он там и раньше, я не знаю. Барин и барыня держались с ним очень любезно. Погода стояла прекрасная — как по заказу для прогулки в санях, и барин мой велел заложить тройку, почитай что лучшую в Москве, молодого господина в собольей шапке пригласили кататься, и мы поехали к цыганам. Там мой барин, видать, выпил слишком много шампанского, потому что на обратном пути сперва очень веселился, а потом заснул и проснулся, только когда мы подъехали к дому. Барыня и молодой господин тоже очень веселились, правда, не заснули, а весьма дружелюбно меж собою беседовали.

Весной барыня каждый день ездила кататься. А, завидев на улице молодого господина, велела остановиться, и он садился к ней в экипаж. Часто мы уезжали далеко за город, куда-нибудь к лесу или кладбищу, там барыня и молодой господин выходили из экипажа и шли прогуляться. После таких поездок молодой господин всегда давал мне большие чаевые, однажды целых сто рублей. Как-то раз я спросил барыню, зачем он это делает, я ведь никак такого не заслужил. Она только рассмеялась и сказала: „Может, когда-нибудь ему потребуется от тебя услуга!“ Но сердце мое тревожилось; барыня была уже не такая радостная и веселая и не так хорошо относилась к барину. Мне она говорила: „Не забывай, ты мой кучер и принадлежишь мне. О том, что видишь и слышишь, ты не должен говорить никому, и барину тоже!“

Я, стало быть, возил барыню и молодого господина, а сам невольно думал о моем старом барине, и сердце у меня сжималось. Однажды, когда мы с барыней были одни, я сказал ей об этом. Она рассердилась: „Дурак ты!“ Но на душе у меня становилось все тяжелее, и я все время думал о барине. Сделал еще одну попытку, попросил барыню не грешить перед барином. Она только сказала: „Тебя это не касается, вот и молчи“. Я и большие свечи ставил своему святому и барынину — все напрасно.

И вот однажды, тогда уже лето настало, барыня велела заложить закрытый экипаж. Я знал, что по дороге подсядет молодой господин, но ничего дурного не думал. Собираясь сесть на козлы, я случайно заметил нож, которым резал кожу, и совершенно бессознательно сунул его за голенище. В тот день я повез барыню с молодым господином на кладбище, где они вышли из экипажа и отправились погулять. На сей раз они отсутствовали дольше обычного, лошади устали и забеспокоились. Я слез с козел, хотел поговорить с ними, унять. И вдруг увидел, как барыня возвращается: молодой господин обнимал ее, и вид у обоих был очень разгоряченный. Барыня подошла ко мне и спросила: „Почему ты не на козлах?“ Я не ответил, выхватил из-за голенища нож и ударил молодого господина в грудь — он рухнул как подкошенный. Барыня упала на него, и я ударил ее ножом в спину. Все произошло как во сне. Сначала я поднял в экипаж барыню, потом молодого господина, захлопнул дверцу и бодрой рысью поехал домой. Там я выпряг лошадей, поставил экипаж в сарай, обтер лошадей соломой, опять пошел в город, а, вернувшись, свалился в солому да там и уснул.

Разбудил меня сам барин, спросил, где барыня. Я молча указал на каретный сарай. Он зашел туда, открыл дверцу — и закричал, а потом кинулся на меня и одним ударом свалил с ног. После этого он кликнул лакеев и других кучеров, велел связать меня и отвести в полицию. А дальше был суд, и дали мне десять лет каторги. На следствии я молчал, не рассказал ничего о том, что знает теперь Ваше сиятельство. Я любил моего барина…»

Я протянул Орлову руку и сказал: «Отныне ты будешь моим кучером. А теперь давай-ка спать». Он и впрямь задремал, а я нет.

Мало-помалу рассвело, и после восхода солнца температура опять повысилась до 2–3 градусов ниже нуля. Снег, легкий, пушистый, лежал в горах и распадках. План охоты был такой же, как вчера. Мы намеревались рассыпаться цепью и искать косуль, а потом встретиться у поселка, в тридцати верстах отсюда в широкой долине. По прямой от нашего лагеря до этого поселка было всего верст десять-двенадцать, существовала и короткая дорога — не долиной Кары, а по горному гребню и боковым падям. Жили там две арестантские, семьи, которым надлежало заготовлять сено для тюремной администрации. По весне при благоприятном ветре по всей ширине долины поджигали прошлогоднюю высохшую траву, поэтому молодая трава всходила раньше и гуще. Косули очень любили это место, и мы надеялись на богатую добычу.

Для лошади и саней короткая дорога была непроходима. По этой причине я и послал Орлова с провиантом и моею теплой шубой вперед, вверх по долине Кары, подготовить мне квартиру, а сам пошел с одним из казаков пешком, короткой дорогой, надеясь попутно отыскать дичь. Четверо остальных казаков шли цепью по западной стороне долины. Встречу мы назначили в поселке.

Я тогда еще не знал, что такое сибирская охота в скалистых горах Забайкалья, среди снегов и зимней стужи, и мой охотничий костюм вполне соответствовал европейской моде: короткий, легкий охотничий полушубок и высокие кожаные сапоги. Казаки были в длинных тулупах, валенках и башлыках, т. е. шерстяных капюшонах, которые надевали поверх шапки, обматывая концы вокруг шеи. Я рассчитывал добраться до поселка засветло, и съестных припасов мы с собой не взяли. Кроме ружья, у моего казака был только топор.

Сперва мы шли по узким ущельям, потом вверх по крутым каменным осыпям, где дорогу то и дело преграждали поваленные ветром огромные деревья. Свежая пороша укрывала все вокруг, и мы не видели, куда ставим ногу — на камень или на трухлявое бревно, ступив на которое рискуешь провалиться и упасть. Я хоть и был тогда молод и силен, но вскоре очень устал и был вынужден часто делать передышки. Казак меж тем шел по следу косуль и волков, пытаясь выгнать на меня дичь. Однако по этой причине он потерял ориентацию, и в результате мы заблудились. Все наши попытки отыскать дорогу в поселок оставались бесплодны, а мороз крепчал с каждым часом, да и голод донимал. Дичи не видно, мерзлый снег так громко скрипел под ногами, что мы ее распугали. Казак снова и снова убеждал меня взбираться на гребни: дескать, это последний, за ним аккурат долина и поселок.