Воспоминания о русской службе

Имя «Агасфер» было псевдонимом, который его носитель выбрал сам, по доброй воле. Как он звался по-настоящему, и кто был, неизвестно, и досье его ничего об этом не говорило. Сообщалось только, что схвачен он был в Сибири как бродяга, т. е. безобидный бездомный шатун, по шрамам от плетей на спине опознан как беглый арестант и приговорен еще к пяти годам каторжных работ. Видимо, этот человек прожил бурную жизнь, потому что, кроме рубцов от плетей на спине, у него на плече отчетливо проступал знак лилии, а лилией прежде клеймили во Франции тяжких преступников.

Агасфер был уже старик и для тяжелой работы не годился, но отличался умом, сообразительностью и, должно быть, получил когда-то хорошее воспитание и образование. Он говорил по-немецки, по-русски, по-французски, по-английски и по-польски, а также вполне прилично читал и писал на этих языках. По его словам, происходил он из знатного галицийского рода, а брат его был католическим прелатом, приором какого-то монастыря. Сам он в юности попал в дурную компанию, сбежал из школы и праздно болтался в Париже; потом его взял к себе скульптор, приметивший в нем художественный талант, и стал учить. От скульптора он тоже сбежал, познакомился в Париже с авторитетными бандитами-апашами, и те, разглядев в нем большие способности по собственной части, посвятили его во все свои хитрости и сделали главарем. Банда его промышляла по-крупному не только в Париже и во Франции, но и в других больших городах и странах Европы.

Когда же он, в конце концов, угодил в руки правосудия, удача покинула его, он совершенно опустился и теперь, как вечный жид Агасфер, бесприютно скитается по свету.

Устраивая свой дом, я спросил Агасфера, не хочет ли он быть привратником у меня. Он, однако, попросил оставить его на прежнем месте, ведь он уже стар, немощен и выглядит не так импозантно, как подобает для моего дома и моей особы. Но он почтет за честь и удовольствие служить мне советом и огромным опытом в тюремной системе. Это обещание Агасфер сдержал; иные полезные разъяснения касательно загадок арестантской жизни, с которыми я сталкивался, я получил именно от него. С большим старанием он участвовал и в работах, проводившихся в Каре для подготовки к международной тюремной выставке 1888 года в Петербурге. Агасферовы макеты тюрем, скульптурные изображения рабочих-арестантов на приисках и статистические диаграммы восхищали точностью и мастерством исполнения. Его проект реформирования тюремной системы, которым он необычайно гордился, я тоже направил в выставочный комитет как диссертацию одного из арестантов. В этом проекте рассматривался и принципиальный вопрос пенитенциарной системы, а именно исходные позиции любой реформы; теорию исправления Агасфер считал утопией, преступников необходимо изолировать от общества и обезвреживать.

Как-то раз, когда, рассчитывая продать рыбу, под окнами административного здания остановилась торговка с тележкою, он продемонстрировал еще один из многих своих талантов. Арестанты-писари и чиновники уговорили меня разрешить Агасферу показать ловкость рук, ведь как вор и фокусник он не имел себе равных. Старик был не прочь блеснуть давним мастерством и испросил позволения в шутку обокрасть означенную торговку, женщину чрезвычайно осторожную и недоверчивую: он утащит из корзины большую рыбину и спрячет так, что никто ее не найдет. Мне тоже стало любопытно, потому что затея эта казалась совершенно невозможной. Вся контора следила в окно, как Агасфер с невинным видом подошел к торговке, перекинулся с нею словечком-другим и вроде бы собрался опять уйти в дом. Но едва он отвернулся, как торговка подняла громкий крик, схватила Агасфера за грудки и завопила, что из корзины пропала самая лучшая рыба и стащить ее мог только он. Агасфер, совершенно спокойный, предложил обыскать его. Молодой полицмейстер и несколько чиновников по всем правилам искусства обыскали его в моем присутствии, однако же, рыбины не нашли. Когда я затем велел ему отдать рыбу отчаянно голосящей старухе, он извлек ее из ширинки и с усмешкой и изящным поклоном вручил владелице. Как он умудрился проделать такой кунштюк с трех-четырехфунтовым карпом — уму непостижимо.

ТОПЧАК

В Усть-Каре золото не мыли; зато в тамошних двух больших тюрьмах работали арестанты-ремесленники — портные, сапожники, слесари, кузнецы, мукомолы, пекари и кожевники. Был там и контингент арестантов, чьими силами приводились в движение все механизмы, ибо на Каре не применялись ни лошади, ни паровые машины; для перевозки товаров также использовали только людскую силу. Там же находилась и каторжная тюрьма для женщин, обитательницы которой занимались стиркой, чинили белье и латали мешки. Среди этих преступниц встречались поистине чудовища; заставить их соблюдать дисциплину и работать — труднейшая задача для тюремных надсмотрщиков. Одним из средств обуздания строптивиц был топчак, и это устройство для достижения единства я бы порекомендовал всем парламентским государствам и Лиге Наций. Топчак представлял собой круглую безоконную двухэтажную башню; в нижнем этаже находилась мукомольная мельница с воротом, а над нею на втором этаже — наклонный пол, который, едва на него ступали, начинал вращаться, приводя в движение ворот. Чтобы устоять на ногах, арестантам приходилось шагать вверх по наклонной плоскости; остановиться было нельзя, потому что вход был расположен на половинной высоте пола, а неподвижные перила не позволяли отступить назад. Тот, кто входил в дверцу, должен был все время подниматься в гору, наподобие белки в колесе. В движение топчак приводили сразу десять-пятнадцать арестантов, и, чтобы меньше уставать, им нужно было идти в ногу. Если они ссорились, бесновались от злости или ступали не в лад, то шаг их ускорялся, и они фактически бежали на месте, чтобы не угодить друг другу под ноги. Самая строптивая, самая злобная мегера через час-полтора такого непрерывного бега в топчаке становилась мягкой и послушной.

Этот способ действовал безотказно. Розгами пороли в тюрьме только мужчин, непокорных или вообще проштрафившихся; женщин сажали в карцер или отправляли в топчак. Арестанток на Каре было в ту пору сравнительно мало, на весь район три-четыре сотни, притом, что совокупная численность заключенных составляла около трех тысяч. Дело тут вот в чем; для колонизации Сахалина большинство осужденных на каторжные работы женщин прямо из Одессы отправляли морем на Сахалин и отдавали в жены холостым арестантам-поселенцам — по свободному выбору или по жребию.

ПОЛИТИЧЕСКИЕ

От Сретенска до слияния Шилки с Аргунью, где из них образуется Амур, берега, да и вся местность к северу представляют собой горный ландшафт, сплошь изрезанный ущельями, поросший лесом, с множеством небольших рек и речушек, в долинах которых встречается золотоносный песок. Весь этот край был почти безлюден; крохотные казачьи станицы попадались только на Шилке, а немногочисленные племена кочевых орочонов ^{12} , манегров ^{13} и тунгусов ^{14} , совершенно не затронутых цивилизацией, только охотились в здешней беспредельной тайге. Примерно в двух сотнях верст ниже Сретенска, там, где Кара впадает в Шилку, горные кручи отступают от реки, и возникает просторная долина, где и построена Усть-Кара с ее тюрьмами, складами, почтово-телеграфной станцией и прочими учреждениями. Уже в нескольких верстах вверх по Каре скальные кручи вновь сближаются и заставляют реку виться змеей, пробивая себе дорогу. Узкая дорога, нередко проложенная в скалах искусственно, с помощью взрывчатых веществ, повторяет эти извивы, а километров через десять долина вновь расширяется и появляются первые приметы золотых приисков Нижней Кары. Дорога продолжается вдоль реки еще верст на тридцать до Верхней Кары и дальше, до маленького поселка, где жили арестанты, занимавшиеся сельским хозяйством.

Возле этой дороги, примерно километрах в двенадцати от Усть-Кары, виднелся на холме высокий палисад. Он окружал тюрьмы для политических арестантов, здания жандармского управления и казармы охранников. Все эти постройки были бревенчатые, одноэтажные. Вдобавок тюрьмы и друг от друга отделялись частоколом — так достигалась полная изоляция от внешнего мира, да и внутри можно было пресечь все контакты между тюрьмами. Политических выводили за ограждение только под строгим конвоем — на несколько часов прогулки. На работы они не ходили и в самих тюрьмах были обречены на полную праздность. Умственные занятия разрешались им лишь в том смысле, что они могли читать старые книги из тюремной библиотеки; все, что они писали, подлежало жандармской цензуре, которая неукоснительно следила, чтобы за пределы тюрьмы не вышло ни единой «неподходящей» строчки.

По сравнению с уголовниками политические были в худшем положении, хотя обращались к ним не на «ты», а на «вы», к работе не принуждали и жили они, питались и одевались получше, телесным наказаниям не подвергались, да и в Кару их привозили, а не гнали пешком по этапу. Срок наказания политическим не сокращали, и никакой надежды попасть из Кары на поселение они не имели. В большинстве они были приговорены к смертной казни и помилованы, получив срок на каторге, но лишь 3% из них после двадцатилетнего заключения могли жить за пределами тюрьмы, но по-прежнему под строгим жандармским надзором, в домишках, которые строили себе возле тюрьмы.

Рассчитывать на побег политические, по сути, тоже не могли, ведь тот шанс, каким располагали уголовники, — шанс подмены на этапе и побега из вольной команды — для них не существовал. Чтобы жить за пределами палисада, им приходилось ждать, когда кто-нибудь умрет и освободится вакансия. Но этим их тяготы не исчерпывались, жандармы-тюремщики не давали им покоя, мучили постоянными придирками, без конца что-то вынюхивали, пытаясь получить через них сведения для политических процессов, происходивших в России, или же впутать их в эти последние. Для политических, находящихся в Каре, внешний мир не существовал, да и они были мертвы для этого мира; но жандармы очень хотели как-то отличиться, чтоб быть замеченными и продвинуться по службе. Ведь Кара и для них тоже была мертвой точкой, если они сами не привносили туда жизнь.

Придирки жандармского управления вели к столь неприятным последствиям, что генерал-губернатор барон Корф позднее счел необходимым удалить из своего генерал-губернаторства и жандармское управление, и всех жандармов и уравнять политических арестантов с уголовными. Конечно, теперь они должны были работать, но зато и имели все преимущества уголовных, т. е. сокращение срока, жизнь за пределами тюрьмы в вольной команде и поселение вне Кары на территории генерал-губернаторства.

Сейчас, когда я пишу эти строки, в памяти оживает сцена, которая доказывает, сколь своеобразно смертная скука действовала на женщин-политзаключенных и сколь эксцентричные идеи приходили им в голову по этой причине.