Воспоминания
Шрифт:
Что же такое нашел Петр Ильич в Каменке и у Давыдовых, чтобы полюбить их как родных?
Прежде всего ни сама Каменка с ее неудобной усадьбой, состоящей из небольших тесных домиков, расположенных над вонючим, болотистым Тясмином, рядом с грязным и пыльный еврейским местечком, ни окружающий ее пейзаж не могли привлекать Петра Ильича, видевшего роскошь Браиловской усадьбы Н. Ф. фон Мекк и много путешествовавшего заграницей. Затем сами Давыдовы, с их скромной и однообразной жизнью и отсталыми от века понятиями и небольшим интересом к музыке, казалось бы, не могли для человека утонченной культуры и широких знаний, каким был Петр Ильич, быть обществом, где он мог бы найти удовлетворение своим интересам. Даже дядя Николай, этот умный и образованный, но чуждый новым столичным вкусам и нетерпимо относящийся к чужим взглядам человек, вряд ли мог казаться приятным и симпатичным Петру Ильичу. Наконец, несмотря на широко распространенное мнение о том, что Петр Ильич высоко ценил украинские народные напевы и многое из них взял
И тем не менее, где бы Петр Ильич ни находился: в роскошном ли Браилове, на даче ли близ Петербурга, в Париже, в Италии или в Швейцарии - его всегда тянуло в Каменку. Уже после первого посещения он пишет сестре: "Никогда в жизни не проводил я более приятного лета". А живя с семьей Давыдовых на Мятлевой даче близ Петергофа, он пишет: "Мы живем на Мятлевой даче совсем недурно, и если бы не постоянная грызущая мысль о Каменке, то можно было бы найти эту жизнь приятной". И даже, находясь в Париже, он мечтает о Каменке. "Нельзя не признать, - пишет он, - что для работающего артиста такая шумная блестящая обстановка, как Париж, годится бесконечно менее, чем какое-нибудь Тунское озеро, уже не говоря о берегах, хотя вонючего, но милого Тясмина, имеющего счастье протекать мимо дома, в котором живут некоторые прелестные и дорогие мне особы".
И рядом с этой постоянной мыслью о Каменке в письмах Петра Ильича мы находим самые теплые и нежные слова об ее обитателях. Так прабабушку Александру Ивановну и ее дочерей, моих теток, Елизавету и Александру, он не называет иначе, как "наши ангелы", "наши голубушки". В том же письме к сестре с Мятлевой дачи он говорит: "Что за идеальные люди Давыдовы! Это для тебя не новость, а мне трудно удержаться не говорить о них: в такой интимности, как теперь, я никогда еще с ними не жил, и мне приходится каждую минуту удивляться их бесконечной доброте".
Не испугала Петра Ильича и суровая внешняя оболочка дяди Николая. По свидетельству Модеста Ильича, Петр Ильич очень скоро после первого контакта увидел под этой оболочкой его сущность и настолько подпал под его обаяние, что даже перенял у него его консервативные взгляды.
Я видел Петра Ильича в Каменке в последние годы его жизни, когда он уже редко в нее наезжал. Был я тогда еще очень юным и не мог, конечно, судить о нем и о причинах его тяготения к ней и к моей родне. (28) Все же многое может быть доступным моему пониманию, потому что я жил в той атмосфере, которой дышал Петр Ильич, и близко знал тех, кого он так любил. Много слышал я о Петре Ильиче и о его жизни в Каменке от ее жителей, а впоследствии, вращаясь среди семьи его сестры, зная хорошо ее детей, моих двоюродных дядей и теток, я не только знал, но и чувствовал эту атмосферу. Для меня не подлежит сомнению, что главная причина любви Петра Ильича к Каменке лежала в нем самом, в его склонностях, интересах и вкусах. В ней и в семье Давыдовых он полностью нашел то, что ему было необходимо. Петр Ильич любил семейную жизнь и был лишен ее. Как артист, он нуждался в свободе и не находил ее в Петербурге. И то, и другое он полностью имел в Каменке. Прежде всего там жила его любимая сестра Александра Ильинична, чье безоблачное счастье в кругу семьи его восхищало и умиляло. Там жили ее дети, которых он так любил и для которых был любимым "дядей Петей". А затем остальные Давыдовы были такими хорошими простыми людьми, так ласково и сердечно к нему относившимися и никогда не вмешивавшимися в его личную жизнь. В Каменке Петр Ильич мог надолго исчезать в своих комнатах, беспрепятственно отдаваться своей работе, а затем, выйдя из них, беседовать с дядей Николаем на политические и философские темы, придумывать игры и забавы для детей, заниматься с ними музыкой или. наконец, мирно беседовать со своими "голубушками" и принимать участие в их шитье.
Мог он также ежедневно совершать прогулки по окружающим Каменку небольшим лесам - Зрубанцу, Тарапуну, Пляковским Дубкам - или устраивать пикники в Большом лесу, где зажигались столь любимые им костры и куда отправлялись в больших четырехместных колясках, запряженных четверкой цугом. "Господи, что бы я дал, чтобы внезапно очутиться в Большом лесу, - пишет Петр Ильич сестре из Содена, - воображаю себя тащущим сухие ветки, листья и прутья для костра; вижу на пригорке тебя с Левой и детьми, окружающими скатерь с самоваром, хлебом и маслом; вижу отдыхающих лошадей, обоняю запах сена, слышу милые детские крики. Какая все это прелесть!"
(29) Когда я пишу эти строки, все, что описывает Петр Ильич, встает у меня пред глазами. И я ездил в Большой лес, или, как мы его называли, Болтыш, в той же коляске, может быть, одновременно с ним, и мой детский крик слышался около пригорка, и так же пахло сеном, и так же кипел
самовар...Но в Каменке Петр Ильич находил и другое, что шло навстречу его умственным интересам. Из эпох русской истории Петр Ильич больше всего интересовался веком Екатерины и особенно началом XIX столетия. В Каменской библиотеке он находил то, что занимало умы конца XVIII века, а сама Каменка и среди ее жителей прабабушка Александра Ивановна и старшая дочь ее Елизавета были живыми свидетелями событий времен царствования Александра I, а главное, видели и знали Пушкина, которого Петр Ильич так любил. Дружба Петра Ильича с семьей Давыдовых началась в Петербурге, где они жили несколько лет, беседами с тетей Лизой, которая во время пребывания ее матери в Сибири воспитывалась в доме гр. Чернышевой-Кругликовой, где она встречала всех замечательных людей того времени: Пушкина, Гоголя и др. Прабабушка же Александра Ивановна могла говорить Петру Ильичу о жизни в Каменке, когда в ней бывал Пушкин и собирались декабристы.
Если украинский фольклор не имел особого влияния на творчество Петра Ильича, то, несомненно, историческое прошлое Каменки и в особенности тень Пушкина, легшая на нее, влияли на него сильно. Недаром в Каменке он полностью написал увертюру "1812 год" и, окончив "Евгения Онегина", в первый раз сыграл его целиком перед семьей Давыдовых. Я, конечно, не был при этом, но мне нетрудно представить себе Петра Ильича за фортепиано, стоявшим у окна в левом углу столовой так называемого Большого Каменского дома. Вижу я и слушателей, сидящих на стульях и креслах ампир, вокруг обеденного стола. Вот дядя Николай с трубкой с длинным черешневым мундштуком, вот прабабушка, сгорбленная старушка с морщинистым лицом, вот тетушки, Елизавета Васильевна и Александра Васильевна, все три в простеньких сереньких платьях с пелеринками, и, наконец, дядя Лева и тетя Саша...
(30) В то время, как я уже сказал, не было больше ни флигеля с колоннами, ни огромного Каменского дома, в которых бывал Пушкин, но сохранился в правой стороне парка грот, где он любил сидеть. Петр Ильич часто сиживал в этом гроте, и, может быть, там являлись ему образы Татьяны и Онегина. В этом гроте тетушка Елизавета Васильевна уговорила Петра Ильича не менять конца "Онегина", как предлагал ему Модест Ильич, и не заставлять Татьяну покинуть мужа ради любви к Евгению...
Если Петр Ильич под конец своей жизни стал все реже и реже посещать Каменку, то это произошло потому, что он не мог больше находить там того, в чем так нуждалась его страждущая душа. Старшие представители семьи Давыдовых быстро старели. Прабабушка Александра Ивановна, пережившая Петра Ильича, хотя и сохранила до самой смерти свежесть ума и памяти, но физически дряхлела, и долгих бесед с ней нельзя уже было вести, а все интересы ее дочерей, моих старушек тетушек, были направлены на заботу об их "маменьке", как они ее называли. В эту пору нас, мальчиков, водили к прабабушке уже только раз в день и всего на полчаса, после обеда. Но главная причина отдаление Петра Ильича от Каменки была болезнь его сестры Александры Ильиничны, причинявшая ей невыразимые страдания, облегчение которым она находила в морфине и других болеутоляющих средствах. Я помню, что под влиянием этих средств, она казалась нам ненормальной. Петр Ильич, с его повышенной чувствительностью, не мог выносить состояния сестры и, зная, что помочь ей нельзя, предпочитал ее не видеть.
Было, однако, и нечто другое, что временно влекло Петра Ильича в Каменку это его любовь к племяннику, старшему сыну его сестры - Владимиру, более известному под уменьшительным именем "Боб". Любовь эта была, может быть, самой сильной привязанностью Петра Ильича. Началась она тогда, когда Боб был еще совсем ребенком, и в это время сказывалась только в том, что из всех детей своей сестры Петр Ильич больше всех баловал Боба. Но затем, когда мальчик стал подрастать и превратился в прелестного, талантливого, умного и милого юношу, Петр Ильич привязался к нему всем сердцем.
(31) Как известно, Петр Ильич посвятил Бобу несколько своих произведений, в том числе и самое замечательное - Шестую Симфонию. Но помимо того он передал Бобу и ту поразительную тонкость эстетических ощущений, которая стала его отличительной и самой прекрасной чертой.
Когда в конце 80-ых годов Боб переехал для учения в Петербург и поселился у Модеста Ильича, последнее связующее Петра Ильича с Каменкой звено отпало и он нашел тогда другое место для своего уединения - Клин.
(32)
КАТАША ТРУБЕЦКАЯ
(РАССКАЗ ПРАВНУКА)
"Умрете, но ваших страданий рассказ
Поймется живыми сердцами,
И за полночь правнуки ваши о вас
Беседы не кончат с друзьями.
Они им покажут, вздохнув от души,
Черты незабвенные ваши,
И в память прабабки, погибшей в глуши,
Осушатся полные чаши".
Н. А. Некрасов (Русские Женщины).
предо мной два портрета. Один миниатюра, написанная более ста тридцати лет тому назад в Париже, другой - дагерротип снятый сто лет тому назад в Иркутске. На первом изображена молодая девушка, с нежным кротким лицом, голубыми глазами, белокурыми волосами, высоким лбом и правильными чертами лица; на втором - сидящая в кресле полная старушка с лицом, выражающим душевную доброту. Оба портрета изображают одну и ту же женщину. Первый - молоденькую графиню Екатерину Ивановну Лаваль в то время, когда ей было 19 лет; второй княгиню Е. И. Трубецкую незадолго до ее смерти в 1854 году,