Воспоминания

Мне было невозможно скрыть от Думы, что я вёл с союзниками переговоры об уступке нам проливов и что я имел основание рассчитывать на благополучное разрешение этого вопроса. Наши военное и морское ведомства были, само собой разумеется, вполне осведомлены о ходе переговоров, и то давление на министерство иностранных дел, которого я опасался, не замедлило проявиться с большой силой.

Под влиянием этих условий, приобретавших с каждым днём большее значение, отношение правительства к вопросу о Царьграде стало постепенно изменяться. Проект международного устройства стал быстро отступать на задний план. Мысль о кондоминиуме никого не удовлетворяла. Общественное мнение, поскольку оно находило себе выражение в Государственной Думе, а также военные круги видели в ней прямую опасность для осуществления русского владычества над проливами, необходимость которого никем не оспаривалась. Если мне было возможно не соглашаться со стремлениями русского общества, исходящими из вековых и весьма почтенных побуждений более сентиментального, чем политического характера, то по отношению к настояниям наших военных властей я был вполне безоружен и должен был сдать мои позиции, хотя и не был вполне убежден их доводами. Но с генеральным штабом о стратегии не спорят.

Вследствие изменения предмета моих переговоров с союзными послами, расширенных внесением в них вопроса об уступке нам Константинополя, мне стало труднее отстаивать требования русского правительства. Тем не менее моё положение в отношении нашей новой союзницы Англии было довольно определенно. Вскоре после пропуска Турцией, по настоянию германского посла, немецких военных судов через проливы и их налета на русские порты, сэр Эдуард Грей выразил мне от имени правительства Великобритании согласие на наше желание уступки нам проливов. Первого февраля 1915 года это согласие было мне официально подтверждено английским послом. Таким образом, не оставалось места никакому сомнению в дружественном намерении Англии считаться с желаниями России в области, в которой достижение соглашения между нами представлялось до тех пор едва ли возможным. Это дало мне случай тогда же сообщить английскому правительству, в общих чертах, наш взгляд на земельные присоединения, которые казались нам необходимыми для обеспечения нашей безопасности на Черном море. Требования России сводились к следующему: на европейском берегу должен был быть положен конец турецкому владычеству; линия Энос – Мидия, соединяющая Эгейское море с Черным, должна была служить границей между нами и Болгарией; пограничная линия на азиатском берегу должна была проходить по реке Сакарии; и положение наше в проливах должно было быть обеспечено с южного берега Мраморного моря. Вместе с тем экономические интересы Румынии, Болгарии и остальной Турции, а также и интересы европейской торговли должны были быть приняты нами во внимание. В этом первоначальном проекте, как видно, Константинополь не упоминается, но взгляд русского правительства на судьбу этого города можно вывести косвенно из его намерения положить конец турецкому владычеству в Европе.

Наше положение в отношении старой союзницы Франции было менее определенно и требовало выяснения и уточнения. Эту задачу я поручил нашему послу в Париже А. П. Извольскому в надежде, что дружественное расположение к России тогдашнего министра иностранных дел Делькассе облегчит ход переговоров по вопросу, к разрешению которого ни правительство, ни общественное мнение Франции не были ещё подготовлены.

Парижские переговоры, несмотря на добрую волю Делькассе, подвигались довольно медленно. Убедить совет министров и французскую печать в необходимости стать на точку зрения России в вопросе жизненного значения для неё оказалось нелегко. Отвлеченность и теоретичность, которыми отличается французский способ мышления, служили немалой помехой для быстрого окончания этих важнейших переговоров.

Несмотря на то, что я начал их вести одновременно с представителями обеих союзных держав и продолжал параллельно в Англии и во Франции через наших послов, я скоро убедился, что между обоими правительствами не существовало по вопросу о проливах тесного общения и тем более согласования взглядов. В то время, когда из Лондона меня уведомляли о принятии наших пожеланий, в Париже ещё стояли на точке зрения нейтрализации проливов и устройства для Константинополя международного статута, в духе того, который был создан для Танжера. Из всех возможных решений вопроса о проливах нейтрализация является, с точки зрения интересов России, худшим. Русское правительство никогда не скрывало своего предпочтения сохранения над ними турецкого владычества. Нейтрализация важных в стратегическом отношении мест допустима только при наличии военной силы, способной в нужную минуту охранить их неприкосновенность, как мы видим на примере Суэцкого канала, оба берега которого хотя и принадлежат Египту, находятся под контролем английских военных сил. Что касается до турецких проливов, их нейтрализация представлялась бы совершенно призрачной и зависела бы от доброй или злой воли наиболее сильной морской державы. На эту роль, как известно, Россия никогда не претендовала да и не может претендовать по своему географическому положению. Всё это настолько очевидно, что большевики, относящиеся весьма вольно к обязанностям всякого, даже самозваного правительства оберегать неприкосновенность государственной территории, как видно из примера Брест-Литовского и Рижского мирных договоров, с трудом решились подписать Лозанский договор.

Если у нас были возможны колебания относительно политического положения Константинополя, то в вопросе о проливах русское правительство сразу заняло вполне определенное положение, и я не оставил в моих разговорах с г-ном Палеологом и с сэром Джорджем Бьюкененом в них ни малейшего сомнения на этот счет. Тем не менее все указывало на то, что в Париже неохотно и с трудом усваивали себе русскую точку зрения, расходящуюся с воззрением, укрепившимся за долгие годы политических разногласий, прерываемых иногда периодами открытой борьбы, которыми были отмечены отношения между ней и Россией. В этом отношении не помог и тот брак по расчету, который был заключен между ними в конце прошлого столетия под давлением общей опасности со стороны Германии. Возможность появления России в проливах и в Константинополе продолжала устрашать воображение французов, нелегко свыкающихся с переменой привычного им положения вещей.

Признавая наличие значительных финансовых и культурных интересов Франции в Турции и Константинополе в частности, русское правительство при предъявлении своих прав на турецкое наследство в Европе заявило о своём намерении не только не посягать на эти права, но дать им новую гарантию в форме взаимного соглашения с французским правительством. Ценность такой гарантии была очевидна. Если в Турции было около четырех миллиардов французских денег, то в России их было вдвое больше, и пока существовала Русская империя и с ней национальное правительство, интересы наших иностранных заимодавцев пользовались защитой государственной власти и закона и охранялись неослабно даже в самые тяжёлые годы русской истории.

Что касается культурных интересов Франции в Турции, т. е. главным образом её духовных и учебно-воспитательных учреждений, то большая их часть была разбросана в пределах Азиатской Турции, и перемена в политическом положении Европы для них не могла иметь значения.

Так как я не пишу дипломатической истории великой войны, ожидать которую придётся ещё много лет, а записываю здесь только мои личные воспоминания и впечатления главнейших событий, которых я был свидетелем, я не буду излагать подробно моих переговоров с союзными правительствами по вопросу о проливах и Константинополе. Скажу лишь, что они протекали в общем благополучно и, если иметь в виду их огромное значение, довольно быстро.

В конце зимы 1915 года театр военных действий на Ближнем Востоке расширился вследствие кампании, начатой англо-французскими войсками на территории Европейской Турции в ближайшем соседстве турецкой столицы и Дарданелл, куда были отправлены значительные морские и сухопутные силы. Последние высадились на северном берегу Дарданелльского полуострова с расчетом совместным движением на Константинополь и на проливы завладеть ими и таким образом вывести Турцию из строя.

Цель эта была крайне заманчива, и достижение её должно было повлиять на быстрый и благополучный исход войны, отрезать Германию от Болгарии и Турции и обезопасить Сербию с юго-востока.

Оказались ли силы англо-французской армии недостаточными, или стратегический план кампании был неверно задуман и неудачно выполнен, я не знаю, но союзный поход на Константинополь стоил огромных жертв и кончился провалом. По чьей мысли и по чьему настоянию была предпринята эта кампания, до сих пор, кажется, ещё не выяснено. Бывшие наши союзники утверждают, что мысль о ней возникла у нашего главного командования ввиду облегчения наших операций на Азиатском фронте и что её план был выработан г-ном Уинстоном Черчиллем, тогдашним английским морским министром.

Насколько я горячо сочувствовал мысли о вогнании клина между Турцией и Болгарией и центральными державами, настолько же мне была неприятна возможность захвата проливов и Константинополя силами наших союзников, а не русскими войсками и Черноморским флотом. Мне казалось, что разобщения между австро-германцами и Турцией можно было с меньшим риском достигнуть, направив союзные войска из Македонии на болгарскую границу. Этим движением были бы парализованы всякие воинственные поползновения царя Фердинанда и была бы в корне пресечена возможность его измены. Когда Галлипольская экспедиция была окончательно решена нашими союзниками и английский и французский послы заявили мне об этом во время одного из своих ежедневных посещений, мне стоило большого труда скрыть от них неприятное впечатление, которое произвело на меня это известие. Я ограничился тем, что сказал им: «Помните, что вы предпринимаете эту экспедицию не по моей просьбе».

Помимо вышеозначенной причины у меня была и другая. Мне казалось, что союзники, начиная свой подступ к Константинополю с узкого Дарданелльского полуострова, не добьются никаких результатов, тем более что укрепления проливов и столицы, находившиеся давно в руках немцев, были за первые шесть месяцев войны приведены в состояние полной исправности и значительно усилены. Но как у человека невоенного, у меня на этот предмет не могло быть авторитетного мнения. Взамен его у меня были одни впечатления и более или менее разумные опасения, не имевшие ни в чьих глазах, кроме моих собственных, никакой цены, поэтому я никому их не навязывал.