Воспоминания
Шрифт:
Но я увлекся, я начал маскерадом и пишу о немках. Не виноват — что же делать, когда нет русских женщин. Где они — давайте их, русских женщин!.. Мы не видели еще русских женщин. В Москве и Петербурге есть барышни, в Москве есть барыни, в Петербурге есть чиновницы: но ни в Москве, ни в Петербурге нет женщин, не родятся женщины — почва такая! А если и появится женщина, то ведь и там и здесь, по слову Пушкина, она — беззаконная комета в кругу расчисленном светил * .
Званинцев скучал невыносимо, ходя об руку с какою-то
Наконец, остановясь с ней недалеко от главного входа и направивши лорнет на ложу бельэтажа, он очень нецеремонно снял ее руку с своей.
— Du labt mich… Schame dich! [137] — с невыносимою нежностью сказала его маска, но, не получа ответа, тотчас же схватила руку довольно толстого господина с лысиной на голове, сказавши: — Ich kenne dich. [138]
136
любезности (нем.).
137
Ты оставляешь меня… Постыдись! (нем.).
138
Я знаю тебя (нем.).
В ложе, в которую был направлен лорнет Званинцева, стоял, опершись на балюстраду, молодой человек. Он смотрел вниз, ища, казалось, кого-то глазами, и, наконец, быстро вышел из ложи.
— A! — почти вслух сказал Званинцев, надвинув шляпу и садясь на балюстраду одной ложи бенуара.
Взгляд его вскоре отыскал опять молодого человека, который, сошедши с лестницы из бельэтажа в залу, почти тотчас же подал руку маленькому белому домино и вмешался с ним в толпу.
Званинцев обратился к капуцину, стоявшему недалеко от него и давно уже неподвижному, как статуя.
— Послушай, — сказал он ему довольно тихо.
Тот не отвечал.
— Антон Петрович, — громче повторил Званинцев.
Капуцин невольно вздрогнул, Званинцев улыбнулся.
— Ты задумался не на шутку, — продолжал он.
— А что? — равнодушно спросил тот.
— Вот что, — сказал Званинцев. — Тебе все равно — быть замаскированным или незамаскированным?
— Почти… меня никто здесь не знает.
— Так дай мне, пожалуйста, твоего домино.
— Пожалуй — зачем тебе?
— Мне это нужно.
И они вышли вместе.
Почти вслед за их уходом явился молодой человек с маленьким домино. Молодой человек был Севский.
— Знаете ли, Лиди, — говорил он своей спутнице печальным тоном, — знаете ли, что вам грех меня так мучить?
— Вас мучить, — повторила со смехом девочка, — разве я вас мучу?
— Если б вы знали, — продолжал он, — чего мне стоило быть сегодня здесь… о Лиди! Пожалейте обо мне, если вы меня точно любите.
— Мне вас жаль, — сказала холодно его
маска.— Да я сказал, впрочем, не с тем, чтобы вы обо мне жалели… Мне уж теперь все равно, — отвечал Севский с какой-то отчаянной решимостью.
— Право? — засмеялась Лиди… — вам все равно, говорите вы, вам все равно… а ваша матушка…
— Лиди, Лиди, — говорил Севский страстно, — вы знаете, что я люблю вас, вы этому верите, вы должны этому верить.
С ними поравнялся почти в эту минуту капуцин и пропустил их вперед.
— О! да, я вам верю, Севский, — прошептала рассеянно Лиди… — но что вы так странно смотрите?
— Этот капуцин, — сказал ей на ухо Севский с видимым волнением.
— Ну что же? — спросила она и, засмеявшись, опять показала свои хорошенькие зубки.
— Если этот капуцин — Званинцев?
Лиди робко взглянула в сторону, но капуцин исчез.
— Так что же нам до него? — сказала она наконец.
— Что?.. Я ненавижу этого человека, Лиди… он беспрестанно следит за вами.
— Следит за мной? — с трепетом спросила Лиди.
— Бывают минуты, когда мне хочется убить его, — сказал Севский.
Севский и Лиди исчезли снова в толпе.
— Здравствуй, Воловский, — сказал капуцин, подходя к своему приятелю, разговаривавшему с человеком, которого лысина показывала с первого раза его солидность.
— Здорово, — отвечал Воловский, пожимая его руку. — Что тебе за охота нарядиться шутом?
— Так; мне надоело кланяться разным господам.
— Отсюда ты куда? — спросил Воловский, зевая.
— В клуб конечно, а ты?
— И я тоже. Да вот вместе, втроем, господа, отправимтесь, — продолжал Воловский, обращаясь к своему собеседнику… — Рекомендую вам, Степан Степанович, моего приятеля Званинцева… Званинцев! Степан Степанович, мой начальник…
— И хороший приятель, добавьте, — сказал человек с лысиною, подавая руку Званинцеву. — Я давно хотел с вами познакомиться, — обратился он к Званинцеву.
Званинцев поклонился.
— Не родня ли вам, — начал он, — молодой Севский…
— Николаша? — спросил толстяк.
— Кажется, — отвечал Званинцев.
— А вы почему его знаете? он мой родной племянник, сын моего брата.
— Я с ним виделся в одном доме, — сказал Званинцев.
— А! верно у Мензбира?
— Вы угадали.
— Ох, уж мне этот дом! — сказал толстяк, сжавши губы. — Вам и Воловскому, разумеется, ничего быть где угодно, но Николаша… Хоть бы вы его остановили, право, а кстати, как звать вас по имени и по отчеству? — добавил он, нюхая с расстановкою табак из серебряной табакерки.
— Иван Александрович, — отвечал за Званинцева Воловский.
— Ну да, хоть бы вы его остановили, право, Иван Александрович. Я уж ему говорил, да что? нас, стариков, не слушают. Матушка его — хоть и родня моя, а баба вздорная, ничего не умеет делать толком. Подымет всегда содом такой, что боже упаси, а путного ничего не сделает. А Николашу, право, жаль, я его люблю, малой славный.
— Я его, кажется, видел сегодня, — сказал Званинцев, как будто б отклоняя разговор.