Воспоминания

Но какая пропасть лежала между мечтами и действительностью!

Особенно хорошо я осознал это весной 1978 года, когда по приглашению австрийского федерального канцлера присутствовал на длительной дискуссии между президентом Садатом и Шимоном Пересом, первым человеком находившейся тогда в оппозиции Партии труда Израиля. Перед мысленным взором открывалась картина региона, в котором связанные войной силы высвобождаются для мирных целей, а пустынные земли превращаются в цветущие сады. Год спустя, в июле 1979 года, Крайский пригласил в Вену председателя ООП Арафата и попросил также приехать и меня. У нас создалось впечатление, что Арафат уже тогда был готов к переговорам о мире, о мире, обеспечивавшем безопасное существование государства Израиль. За то, что мы пошли на такую встречу, нам досталось не только от наших друзей в Тель-Авиве и Иерусалиме. Однако практика должна была подтвердить и в этом случае: слишком долгое накапливание нерешенных проблем, как правило, не приносит пользу.

Осенью 1963 года египетский президент Насер, к которому я, впрочем, относился сдержанно, доверительно сообщил мне, что хотел бы поговорить с тем офицером, ставшим уже дипломатом, который противостоял ему в войне 1948 года. Я передал это сообщение в Израиль, но отклика не последовало. Не реагировать ради сомнительного выигрыша во времени — это было типично для милой бабушки, стоявшей во главе Израиля в качестве преемницы напоминавшего пророка Бен-Гуриона. Она же руководила Партией труда, игравшей важную роль в молодом государстве.

«Железная бабушка» Голда Меир после всего пережитого ее народом относилась с большим недоверием к доброжелательным советам. Кто лучше ее знал соседей? Кто мог ее, бывшего посла в Москве, убедить в том, что в деле урегулирования на Ближнем Востоке наряду с Соединенными Штатами должен сыграть свою роль и Советский Союз? Кто мог ей внушить, что не стоит делать ставку на выигрыш во времени? Были соратники, мыслившие не так примитивно, но мало чего решавшие, как, например, министр иностранных дел Абба Эбан, или даже такие, как президент Всемирного еврейского конгресса Наум Гольдман, оказавшиеся в хвосте событий. Уже в последние годы своей жизни он пытался убедить Пьера Мендес-Франса, бывшего французского премьер-министра еврейского происхождения, и меня принять участие в диалоге между представителями израильской и палестинской интеллигенции. Однако дальше попыток дело не пошло.

Когда руководители партий Социнтерна в мае 1971 года заседали в Хельсинки, Голда Меир мучила меня довольно конфузным вопросом: «Какое дело до этого „шестерке“?» Она имела в виду решение ЕЭС, тогда еще ограниченного шестью членами-основателями, о начале европейско-арабского диалога. Против этого по иным, чем у Израиля, причинам выступил также Вашингтон. Премьер-министр заявила с долей упрямства и разочарования: «У Израиля нет больше друзей, но если понадобится, он будет бороться до последней капли крови». Год спустя в Вене она была настроена значительно мягче. А в июне 1973 года она высоко оценила тот факт, что я стал первым федеральным канцлером, который в этой должности посетил ее страну (Аденауэр ступил на израильскую землю уже после того как он оставил свой пост; мой первый визит в качестве президента Германского конгресса городов я нанес осенью 1960 года). Она высоко оценила мою позицию «в самый мрачный для человечества час». За обедом, который я дал в отеле «Давид», она сказала: «Да, мы готовы к компромиссу по любому вопросу, за исключением одного нашего существования и наших жизненных прав в этой стране и в этом регионе».

Мной овладело чувство, как будто мы очень тесно связаны друг с другом. Эмоционально так оно и было. Но в оценках ситуации и существующей опасности между нами были расхождения. За несколько месяцев до нового военного столкновения, получившего название «йом-киппурская война», она сказала в своем рабочем кабинете: «Для палестинцев сокращаются возможности проведения своих акций, а вопрос беженцев постепенно теряет свое значение». Мое замечание (я сделал его, помня недавний разговор с Никсоном), что никто не знает, чем обернутся такие факторы, как время, численность и нефть, она восприняла без восторга. При этом было совершенно очевидно, что ни та ни другая мировая держава не заинтересованы в том, чтобы дать себя втянуть в крупный конфликт из-за Ближнего Востока. Уже суэцкий кризис 1956 года показал, что дело обстоит именно так. Нельзя было также не заметить, что арабо-исламские нефтедобывающие страны полны решимости использовать нефть как орудие давления. Голда Меир, по своим соображениям относившаяся скептически и к нашей восточной политике, сказала: «Проблема Израиля состоит в том, что в конечном итоге он всегда остается в одиночестве».

После «йом-киппурской войны» она позвонила мне и попросила созвать совещание руководителей партий. Оно состоялось в середине ноября в Лондоне. Руководил им по моей просьбе Гарольд Вильсон. Голда была в подавленном состоянии. Позднее она вложила в уста одного из своих сотрудников мнение, будто в высказываниях европейских социал-демократов чувствовался запах нефти. Меня она избавила от дальнейших упреков, хотя ближневосточный конфликт привел меня к серьезным разногласиям с американцами. Она знала, что федеральное правительство оказывало помощь там, где оно могло это сделать без ущерба для собственных интересов. Вероятно, она также поняла, что я, как и Аденауэр в 1956 году, не потерплю попыток американской стороны распоряжаться нашей территорией, как будто это территория США.

Во время венской встречи с Арафатом я познакомился с Иссамом Сартави, врачом, получившим образование в Америке, очень умным и образованным человеком, превратившимся в палестинской эмиграции из террориста в фанатичного сторонника взаимопонимания. Я встречался с ним несколько раз. Французские и израильские друзья виделись с ним гораздо чаще. Кое-кто из его окружения считал его предателем. В апреле 1983 года в португальском городе Альбуфейра в вестибюле гостиницы, в которой я как раз председательствовал на заключительном заседании конгресса Интернационала, его застрелил ослепленный ненавистью экстремист. Еще накануне вечером я встретил Сартави на приеме и обменялся с ним шутками по поводу «лучших времен». Теперь, ошеломленный, я стоял над его трупом.

Боюсь, что заблуждения, связанные с мировоззренческим и политическим фундаментализмом, доставят человечеству еще немало хлопот. Отступить перед актами насилия, берущими в нем свое начало, значило бы нанести непоправимый урон достойному сосуществованию людей. Выживание и развитие требуют, чтобы споры велись в цивилизованных формах. Там, где религиозные общины допускают насилие и убийство, они изменяют своим идеалам служения человечеству. Представляемый мной Интернационал солидарен с христианскими демократами и либералами в борьбе за права человека и в решительном отрицании терроризма.

VII. ПЛАНЫ СТРОИТЕЛЬСТВА

Открытые двери

Не могу теперь сказать, как часто меня огорчали неприятные, а то и возмутительные недостатки в работе Европейского Сообщества, но точно знаю, что ничто не могло меня разубедить в величии идеи объединения. И вот на рубеже девяностых годов Сообщество готовится к качественно новому скачку. К концу 1992-го и началу 1993 года будет существовать внутренний рынок для двенадцати государств и 320 миллионов людей и — с двадцатилетним опозданием — станет действительностью валютный союз. Налоговое и социальное законодательство, несмотря на все колебания, должно быть приведено в соответствие. Увенчает ли Европейский Союз, выйдя далеко за рамки координации внешней политики, свою деятельность созданием внутреннего рынка? Получит ли он преимущество до начала переговоров о вступлении новых членов, которые намечаются после 1992 года? Будут ли найдены общие рамки для организации западноевропейской безопасности? Будут ли в то же время конкретно и, может быть, с большими шансами на успех, чем в прежние годы, сведены воедино основные элементы общеевропейского мирного порядка? Почти четыре десятилетия тому назад окончилась неудачей попытка основать Европейское оборонительное сообщество.

Небольшая книга, написанная мною зимой 1939/40 года в эмиграции, пропала наряду с более важными вещами во время оккупации Норвегии. Она называлась: «Военные цели великих держав и новая Европа». Нет, мне пришлось открывать для себя Европу не после войны. Но в каких условиях в послевоенное время приходилось определять европейскую политику? С представлениями, возникшими за письменным столом эмигранта, она имела мало общего. За одним исключением: своевременное осознание ключевой роли будущих отношений между Германией и Францией было основано не на ясновидении, не на стремлении выдать желаемое за действительное.

Я давно пришел к убеждению, что Европа в каком бы то ни было пространственном измерении может процветать лишь в том случае, если Германия и Франция в своих взаимоотношениях станут ориентироваться на будущее. Добрая традиция, укрепившаяся не в последнюю очередь в германской социал-демократии, рано привела меня на путь германо-французского примирения и дружбы. В 1925 году на гейдельбергском партсъезде идея создания Соединенных Штатов Европы стала программным требованием. Обвинение моей партии в том, что ее деятельность противоречит интересам Европы, никогда не было справедливым. Хотя надо признать, что на заре существования Федеративной Республики отстаивание общегерманских интересов не всегда противоречило европейским устремлениям.