Восстание в пустыне
Шрифт:
Над горой, за которой скрывалась Дераа, мы увидели густой дым. Какой-то всадник легким галопом подскакал к Талалу и сообщил, что немцы подожгли аэропланы и склады и приготовились эвакуировать город. Английский аэроплан сбросил записку, что войска генерала Барроу находятся вблизи Ремта и что две турецкие колонны, одна в составе четырех тысяч человек, а вторая в составе двух тысяч, отступают в нашем направлении из Дераа и Мезериба.
Мне казалось, что эти шесть тысяч человек представляли собой все, что оставалось от турецкой Четвертой армии в Дераа и от Седьмой армии, задерживавшей наступление Барроу. Уничтожив их, мы целиком выполнили бы свою задачу. Однако, пока мы в этом убедимся, следовало удерживать в наших руках Шейх-Саад. Поэтому мы
Ближайшая колонна в две тысячи человек была нам по силам. Их встретит половина наших регулярных войск с двумя орудиями. Талал был встревожен, так как намеченная ими дорога вела через его собственную деревню Тафас. Он склонил нас к решению поспешить туда и овладеть мостом к югу от нее. К несчастью, при измученности наших людей спешка становилась [314] сомнительной. Я поскакал со своим эскадроном в Тафас, надеясь отступать с боем, пока не подоспеют остальные. Но на половине пути нам попались навстречу верховые арабы, которые гнали ватагу ограбленных догола пленных по направлению к Шейх-Сааду.
Арабы рассказали, что турецкая колонна — последний уланский полк Джемаль-паши (командующего Четвертой армией) — уже вступила в Тафас. Когда показалась деревня, мы, обнаружив, что турки заняли ее и что оттуда доносились звуки случайных выстрелов, сделали поблизости привал, наблюдая за поднимавшимися между домами тонкими столбами дыма.
Мы залегли для наблюдений и увидели, что неприятельский отряд отходит от своего сборного пункта, находившегося за домами. Они маршировали в полном порядке в направлении Мискина, а уланы были впереди и в тылу колонны. Смешанный строй состоял из пехоты, выстроенной колонной, защищаемой с флангов пулеметами и державшей в центре орудия и транспорт. Мы открыли огонь по фронтовой части их линий, едва она показалась из-за домов. Турки в ответ направили на нас два полевых орудия. Шрапнель, как и обычно, давала перелет и, не причинив вреда, пролетала над нашими головами.
Нури подъехал к нам вместе с капитаном французской артиллерии Пизани. Перед шеренгами войск скакали Ауда Абу-тайи и Талал, взбешенный рассказами людей клана о страданиях, которым подверглась деревня. Сейчас ее покидали последние ряды турок.
Наша пехота заняла позицию и открыла частую стрельбу, приведя в смятение вражеский арьергард.
Деревня лежала безмолвная, застланная клубами дыма. Приблизившись, мы увидали серые груды трупов. [315] Вдруг из-за груды вышла маленькая фигурка. Это был ребенок трех или четырех лет. Его грязная рубашонка на одном плече и боку залита была кровью, которая струилась из широкой рваной раны на шее.
Ребенок пробежал несколько шагов, затем остановился и удивительно звонким голосом (может быть, потому что все остальные молчали) закричал:
— Не бей меня, баба{98}.
Абд эль-Азиз (это была его деревня, и ребенок мог принадлежать к его родне) соскочил с верблюда и опустился на колени в траву рядом с ребенком. Порывистое движение испугало ребенка, он протянул руки и попытался крикнуть, но вместо этого упал, кровь хлынула и залила его рубашку; мне кажется, что он тут же умер.
Мы миновали трупы, направляясь к деревне. Сейчас нам было понятно, что ее безмолвие означает смерть и ужас. На окраинах шли низкие глиняные стены овчарен, и на одной из крыш я заметил что-то красно-белое. Вглядевшись, я увидел на ней лежавшее лицом вниз тело женщины, пригвожденное между ее голыми ногами зубчатым штыком, рукоятка которого зловеще торчала в воздухе. Возле нее валялось около двадцати трупов, убитых самыми разными способами.
Мы бросились за врагом, пристреливая по дороге отставших, которые молили нас о пощаде. Талал видел то же, что видели и мы. Он застонал,
как раненое животное, поднялся на возвышенность и некоторое время пробыл там. Сидя на своей кобыле и дрожа всем телом, он, не отводя глаз, глядел вслед туркам. Я приблизился, чтобы поговорить с ним, но Ауда схватил мои поводья и остановил меня. Медленным [316] движением Талал надвинул покрывало на лицо и затем, казалось, внезапно овладел собой, так как ударил стременами по бокам своей кобылы и стремглав пустился галопом, низко наклонившись и раскачиваясь в седле, прямо к главному отряду неприятеля.Мы окаменели, следя за тем, как он мчался вперед. Стук копыт его лошади, как барабанный бой, неестественно громко отдавался в наших ушах, ибо и мы, и турки прекратили стрельбу. Обе армии ждали, что он сделает, а он несся вперед в вечернем безмолвии, пока до неприятеля не осталось лишь несколько шагов. Тут он выпрямился в седле и дважды издал ужасным голосом свой военный клич:
— Талал, Талал!
И сейчас же затрещали винтовки и пулеметы турок. Талал и его кобыла, изрешеченные пулями, рухнули мертвыми.
У Ауды был серьезный и свирепый вид.
— Да смилуется над нами Бог! Мы отплатим за него, — сказал он.
Он дернул поводья и медленно двинулся вслед за врагом. Мы созвали крестьян, опьяненных страхом и кровью, и приказали им напасть с обеих сторон на отступающую колонну. Старый боевой лев проснулся в Ауде и вновь превратил его в нашего вождя. Искусным маневром он загнал турок на неровную местность и расколол их на три части.
Третья из них, самая малочисленная, состояла главным образом из немецких и австрийских пулеметчиков, столпившихся вокруг трех автомобилей, и из горсточки верховых офицеров и кавалеристов. Они великолепно сражались и, несмотря на нашу отвагу, отражали нас раз за разом. Арабы бились как дьяволы, пот слепил им глаза, пыль иссушила горло. Пламя [317] ожесточения и мести так бушевало в них, что они едва могли управлять руками, чтобы стрелять. По моему приказу мы, в первый раз за время нашей войны, не брали пленных.
Наконец мы расправились с этим взводом и пустились в погоню за остальными двумя, опередившими нас. Они находились в паническом страхе, и к заходу солнца мы перебили почти всех. Когда наступила ночь, плодородная равнина была вся усеяна трупами людей и лошадей. Но в ярости, порожденной ужасами Тафаса, мы не прекратили расправы с врагом, убивая одного за другим, пристреливая даже упавших и животных, словно их смерть и струящаяся кровь могли утолить наши душевные страдания.
Однако, несмотря на раны, боль и усталость, я долго не мог избавиться от дум о Талале, великолепном вожде, отличном наезднике, учтивом и неутомимом спутнике.
Спустя некоторое время, захватив второго верблюда и одного человека из моей охраны, я поскакал в ночную мглу, чтобы присоединиться к нашим людям, которые гнались за второй большой колонной турецких войск из Дераа.
Было очень темно, ветер дул сильными порывами с юга и востока, и, лишь руководясь треском выстрелов, которые ветер доносил к нам, и случайными вспышками орудий, мы наконец добрались до места сражения. По всем полям и долинам турки, спотыкаясь, брели наудачу на север. Наши люди не отставали от них. Ночная темнота сделала их смелее, и сейчас они вплотную приблизились к неприятелю.
При заходе солнца турки пытались стать на привал и разбить лагерь, но Халид заставил их двинуться дальше. Они шли беспорядочной, разбросанной толпой. [318]
Наконец я отыскал Халида и попросил его созвать людей клана руалла и предоставить крестьянам расправиться с турецким сбродом. На юге нам предстояла работа посерьезней. В сумерках распространился слух, что Дераа никем не занята. Брат Халида шейх Трэд с доброй половиной людей анейэе поскакал туда, чтобы проверить это.