Восточный бастион

Он вернулся в избу, исцеленный, словно его тронул ладонью незримый небесный целитель, и страшное зоркое чудище, наблюдавшее за ним из ночи, кособочась, неохотно отковыляло в мутные поля. Он был свеж, бодр. Спать не хотелось. Он затопил печь, насовал в нее волокнистые суковатые поленья. Разжег, подсовывая под них хрустящий, брызгающий огнем завиток бересты.

Он уселся напротив печки в маленькое бабушкино креслице. Смотрел, как сквозь щели плавятся, переливаются угли и красный отблеск скользит по смуглым круглым венцам.

Он думал неторопливую печально-возвышенную думу о своей прожитой жизни. Она оказалась длинней жизни страны, за которую он сражался. Он был похож на старого римского патриция, пережившего империю. Теперь на покое, вдалеке от столицы, бесстрастно, в стороне от людей, он вспоминал свои походы, исчезнувших товарищей и врагов, ландшафты, виды городов, лица женщин, которых когда-то любил. В углу, запыленная, стояла деревянная коробка, которую он давно не вскрывал. В ней лежали странные предметы, привезенные им из заморских стран, сувениры военных походов, в которые он отправлялся по заданию своего государства. Там лежала черная ритуальная маска из Мозамбика, подаренная ему командиром бригады, маленьким важным африканцем, вместе с которым охотились за белыми диверсантами в дельте реки Лимпопо. Там лежала груда разноцветных стеклышек из опавшего витража, которые он подобрал в разбитой никарагуанской церквушке, где сандинисты, ожидая атаки, устроили пулеметную точку. Там, в коробке, хранился каменный заостренный палец, отбитый у Будды в кампучийском храме на берегу Меконга, куда привез его разболтанный катер, и охрана волновалась, оглядывала прибрежные заросли. Там же тяжелым комом узорных цепей, сине-зеленых камней и браслетов лежали пуштунские украшения, которые он когда-то хотел подарить любимой, но она его разлюбила и вернула подарок.

Он смотрел на коробку, и ему казалось, если ее открыть, то вылетят на свободу духи былых походов. И он вновь зашагает в военной колонне по красной земле Мозамбика. Окунется в липкую горячую сельву Рио-Коко. Вдохнет полной грудью сладкий горный воздух Саланга. Он не трогал коробку, не давал духам прожитой жизни излететь на свободу. В мире, где он пока еще оставался, им уже не было места. Здесь витали иные духи. Все было кончено — оставались воспоминания и думы. Думы о тех, с кем начинал свой афганский поход.

Сайд Исмаил, смуглый, с сиреневыми губами, похожий на глазастую антилопу, погиб в боях за Гордез. Полковник Азис Мухаммад покинул побежденную армию и тихо стареет где-нибудь в германской провинции. Наджибулла, окруженный предателями, принял мученическую смерть от талибов. Его обезображенный труп с выколотыми глазами висел в петле на дереве в центре Кабула. Афганские партийцы, генералы, дипломаты и губернаторы торгуют на рынках Москвы или Дели, ведут мучительную жалкую жизнь. Дворец Амина, где размещался штаб 40-й армии, во время военного восстания Таная был подвергнут бомбо-штурмовому удару, и от него остались одни обгорелые стены. Сам Кабул был уничтожен талибами. Сгорели великолепные тихие виллы в районе Карате Мамуин, превращены в руины высотные дома на площади Спинзар, а сумрачный многоэтажный отель «Кабул» был сожжен и изглодан снарядами. Посольство, где он часто бывал, украшенное лабрадоритом и мрамором, расстреляли из танковых пушек, и от него остался один фундамент. Советские командармы, сменявшие один другого, почти все растворились в едком рассоле вместе с истребляемой армией, кроме двоих, снискавших известность. Один, безвольный добряк, попавший впросак в Тбилиси, дослужился до министра обороны и был унизительно изгнан. Другой, выводивший войска, стал другом одиозного еврея-певца и бесславно толчется в прихожих московских властителей. Долголаптев, публицист и писатель, активно включился в реформы, вошел в президентский совет и умер от инфаркта во время одного заседания. Американский разведчик Ли с разрубленным красным лицом, должно быть, состарился и, обласканный властью, уволен с почестями. Живет на вилле в каком-нибудь тихом месте, в штате Вирджиния. Марина, которой он увлекся в Кабуле, исчезла из вида. Он больше ее не встречал в водовороте московской жизни. Только слышал, что она обзавелась детьми, уехала в Женеву с мужем, который служит в каком-то денежном, бесполезном для Родины месте. И только Мартынов, подполковник Мартынов, которого он уложил на мохнатую спину осляти, прикрывая его у обочины горной дороги, Мартынов исчез бесследно.

Белосельцев сидел в удобном креслице, наблюдая игру красных язычков на стене, чувствуя странную тревогу, словно в ночи что-то приближалось, вставало снаружи, неслышно давило на стекла. Он тихо ахнул. Его посетило прозрение. Тот подвыпивший безногий подполковник в приюте, игравший на гитаре, сидевший к нему спиной, — это и был Мартынов. И надо вернуться в Москву, отыскать его вновь, вырвать из заточения, чтоб он больше не смел торчать в переходах, бренчать на гитаре, собирать подаяние в шапку.

Порыв был так силен, что Белосельцев вскочил, засобирался, был готов поехать в Москву. Но снаружи стояла глухая зимняя ночь, в ней начинался ветер, менялась погода, и уже не было звезд, дуло в стены и окна.

Он снова уселся в креслице, успокаиваясь, смиряя свое нетерпение. Ему не следовало волноваться, не следовало торопиться. Он был римский патриций, переживший империю. У ворот его любимого города толпились враги, опрокидывали мраморных богов. Из окна своей пригородной виллы он видел далекое зарево. Ему осталось немного. Остаток дней, остаток мыслей и чувств он должен посвятить одной-единственной цели — достойно уйти. Отыскать в мироздании того, кто когда-то послал его в мир и требует обратно к себе.

Вдруг легкая тень промелькнула по стене. Еще и еще раз. У абажура зашелестело чуть слышно. Под лампой сочно и чудно вспыхнула бабочка, красно-черная, с резным орнаментом. Крапивница, обитательница пустырей, зарослей лебеды и крапивы, чей огненно-черный треугольник вдруг появлялся на старой доске забора или на блестящем осколке бутылки, выброшенной на деревенскую свалку. Во время осенних ненастий залетела в сухую избу, зимовала в ней, сонно укрывшись в складках занавески или в потолочной расщелине. Оживленная и согретая жаром печи, вылетела и кружила под абажуром вокруг электрического светила.

Появление бабочки восхитило его. Это был знак, послание. Кто-то, незримый, услышал его печаль и послал ему бабочку. Не пулю, не напасть, не проклятие, а черно-красную дивную бабочку, вестницу русской природы, прилетевшую к нему среди зимних холодов и буранов. Бабочка была его тотемом, от нее он вел свою родословную. Всю жизнь, скитаясь по войнам, он искал в мире бабочек, драгоценных бесшумных божков, населявших саванны и джунгли, хранивших таинственные древние заповеди, нанесенные писцом на узорные крылья. И эта деревенская крапивница была его ангелом, нежным дивом, посетившим его в минуту печали.

Он протянул ладони под свет абажура, и бабочка села ему на руки. Среди его ссадин, морщин и мозолей раскрыла свои драгоценные крылья, шевелила крохотными черными усиками, доверчивая, восхитительная. Грубые, перепачканные золой пальцы чувствовали едва слышное прикосновение цепких маленьких лапок. Ворс на тельце дрожал и переливался от его дыхания. И возникло мимолетное сладостное воспоминание — кто-то забытый, любимый вернулся, что-то шепчет, и ресницы ее в темноте нежно щекочут ладони.

Бабочка взлетела и исчезла, будто кто-то вычерпал ее прозрачным сачком. Его пустые руки в морщинах, в тяжелых стариковских венах, пустые, мертвенные, лежали в пятне электрического света.

Он улегся в постель, натянув на себя курчавую полу тулупа. Всю ночь сквозь сон слышал завывание ветра, и ему казалось, где-то рядом, у его изголовья, на подушке или на спинке кровати, притаилась, стережет его сон бабочка.

Утром за окном все было белым и мягким. Шел густой медленный снег. За ночь в природе случилось превращение. В звездные морозные небеса влетели влажные тучи запада, охладились над Средне-Русской равниной, накрыли Россию снегопадом.

Белосельцев накинул тулупчик, кое-как нахлобучил шапку, вышел на крыльцо. Бесшумное прохладное вещество сеялось из низких туч, падало ему на лицо, и он с наслаждением чувствовал щекочущие прикосновения хлопьев, талые капельки на щеках. Черный тес забора был в белых мазках сметаны. Бурьян, кусты ягод, недвижные яблони отяжелели от белой, переполнявшей их тяжести. Колодец с ночи оставался открытым, ведро не замерзло, окруженное снегом, чернело водяным кругом. Вода тихо вздрагивала от падавших снежинок.

Черный автомобиль драгоценно блестел среди белизны, накрытый пышной шапкой. Проходя мимо, Белосельцев схватил рукой снег. Он был липкий, влажный, на крыше автомобиля остался черный след пальцев, который тут же стал затягиваться белой поволокой.

Он подошел к березе. Дерево недвижно возносило струящиеся ветви в прохладную белизну, пропадало в туманной высоте, где мелькала, сквозила и колыхалась зыбкая белизна. Он смотрел на корявый, с остатками бересты, в черных трещинах ствол. Ему показалось, что дерево ждало его появления. Оно, почти одних с ним лет, переживет его на земле. Знает об этом, предлагает ему прибежище. После смерти его душа перенесется в березу, устроится среди тесных древесных волокон, останется здесь, подле любимого места, у родной избы, в которой было прожито столько счастливых дней с любимыми, близкими. Он благодарно погладил березу, свой будущий дом.