Восточный вал

В последнее время Штубер все больше задумывался над тем, что ему стоит заняться не только научными статьями, но и взяться за писательское перо. В конце концов, своим пристрастием к психологическим экспериментам он уже сумел создать столько неординарных жизненных ситуаций, сотворить столько «трагедий личности», смоделировать столько нравственных конфликтов и коллизий, что этого материала вполне хватило бы для создания, по крайней мере, десяти томов приключенческой прозы. Правда, он готовился к другой карьере, с которой может сравниться лишь карьера фюрера. Но кто подскажет ему, где находится та страна, в которой согласны смириться с его появлением в этой роли?

Впрочем, если Германия проиграет войну, — а к этому все идет, — вряд ли найдется и такая страна, в которой он будет цениться и как сочинитель романов о доблестных офицерах СС.

— Тебе никогда не приходилось играть роль монаха-отшельника? Ну, хотя бы в кружке художественной самодеятельности?

Гордаш смотрел на него, как на сумасшедшего. Он не понимал Штубера. Не потому, что наконец-то впал в прострацию. Просто Орест не мог уловить хода мыслей этого офицера. Не мог ни тогда, когда тот заговорил с ним впервые, здесь же, у недостроенной виселицы, ни теперь.

— Какого еще монаха?

— Не играл, значит.

— Может, ты сыграешь? — въедливо поинтересовался Орест. — Я тебя очень быстро и профессионально приколочу к этому кресту.

Штубер задумчиво посмотрел на виселицу, словно прикидывал: «Может, и в самом деле?..», но все-таки безнадежно покачал головой.

— Не получится у меня. Фактурой не вышел. И потом, посуди сам: какой из меня, «палача-эсэсовца», как вы все утверждаете, монах? Да и ты, солдат, в роли режиссера не очень смотришься.

Выпады Отшельника его не раздражали. Проводя свои эксперименты, Штубер вообще редко впадал в раздражение или предавался обидам, это было бы непрофессионально. Чего бы стоили тогда эти эксперименты, и чего бы стоил как «психолог войны» он сам?

— Слушай, чего ты хочешь от меня, мразь в мундире? — угрюмо и тоже почти добродушно поинтересовался Отшельник. — Привез меня сюда, так кончай уже: вешай, распинай, сжигай, только перед этим уберись с глаз!

— Это я к тому, — невозмутимо продолжал Штубер, не затаивая зла на обреченного, — что через два часа тебе придется сыграть роль, которая не доставалась ни одному, даже самому великому, артисту, — роль распинаемого Иисуса Христа. Тебе известно, за что именно он пострадал, и ты не отрицаешь его существования, правда? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Вот и прекрасно. Даже не представляешь, как тебе будут завидовать. Какой еще артист и на какой такой сцене или перед кинокамерой способен воспроизвести муки Иисуса так натурально, как это предоставляется сегодняшним распятием тебе?

— У тебя тоже неплохо получилось бы.

— Не смею соперничать, и никогда не посмею. Тем более что партер будет занят людьми, которым надлежит восходить на эшафот мимо твоего распятия. Да, не будет оваций, не будет криков «Браво!», и вряд ли тебя станут вызывать на «бис». Но зато своими муками ты будешь благословлять их, вдохновляя на мужественную, достойную смерть. О галерке тоже позаботимся. Там будет несколько тысяч обитателей лагеря. Вопрос упирается только в одно — в качество судного креста. Хотелось бы, чтобы он выполнен был мастерски. Посмотри на этих, с позволения сказать, плотников. Им бы только дрова рубить, а не голгофные кресты ставить.

— Прикажи, чтобы развязали руки, — неожиданно прорычал Отшельник. — Руки скажи, чтоб развязали! Да не бойся, морду бить не буду.

— Желание кого бы то ни было избить меня, всегда связано с определенным риском. А вот то, что ты решился смастерить для себя крест, на котором будешь распят… Такого в библейских сюжетах не встретишь. Смастеришь, поднимешься с ним на эшафот, как на Голгофу, приколотишь к столбу, под петлей… Я чего-то не предусмотрел во всем этом представлении?

— Когда мы развяжем ему руки, он потребует топор, — вмешался Зебольд. — А в прошлый раз он убежал, зарубив часового топором.

— Ну, зарубил. Что было, то было, — артистично вздохнул Штубер. На то и война, так ведь, Отшельник? И не станет он опять бросаться с топором на часовых, поскольку в его репертуаре нечто подобное уже было. Так зачем повторяться? Правда, имена для новоявленного Христа — Орест, Гордаш, Отшельник… — не совсем подходящие. Да только вряд ли за оставшееся время мы сумеем придумать что-нибудь получше. Словом, руки рядовому Гордашу развяжите, выдайте древесину, топор, пилу и гвозди да выделите двух помощников, и пусть трудится.

— …А то ведь и впрямь сварганят. Не то, что висеть, смотреть на него будет стыдно, — погасшим голосом произнес Гордаш, разминая окоченевшие под веревками руки. — Раз вытерпел Христос, значит, и мы вытерпим.

— Оч-чень правильная мысль! — возбужденно поддержал Штубер.

Не ожидая его дальнейших указаний, Орест подошел к пленным, отобрал у одного из них топор и начал осматривать валявшиеся на земле, уже очищенные от веток и коры, стволы деревьев.

— Этот, вот, возьмите, — скомандовал Отшельник мастерам. Отпилите здесь и здесь, — наметил ударами топора, — на основную балку, на стояк пойдет. А из этого сделаем поперечину, чтобы все, как полагается, по-христиански.

— Оставить троих пленных! — скомандовал Штубер.

— Остальных расстрелять? — оживился Вечный Фельдфебель.

— Остальных — в лагерь! Охрану отвести подальше. Всем быть начеку. Ни в коем случае не стрелять!

Едва гауптштурмфюрер произнес эту фразу, как появился унтер-офицер и сказал, что его срочно просят подойти к рации, расположенной в коляске одного из мотоциклов. Как выяснилось, на связи был начальник службы СД.

— Послушайте, Штубер, мне сказали, что вы, вроде бы, еще не казнили этого скульптора с ликом новоявленного Христа? — спросил он.

— Пока что нет. Но готовится целое театральное представление с распятием. Милости прошу в ложу для почетных гостей.

— Что за инквизиторская страсть у вас к подобным представлениям, барон? Нет, чтобы просто поставить человека на краю ямы и расстрелять. Столетиями проверено и надежно.

— Нельзя так примитивно лишать человека жизни. Особенно если речь идет о жизни талантливого мастера. А почему это вас так тревожит, оберштурмбаннфюрер?

— Теперь это уже тревожит не меня, а Кальтенбруннера.

— Кого?! Кальтенбруннера?! Послушайте, Роттенберг…

— Нет, это вы меня послушайте: немедленно отмените казнь и готовьтесь к тому, что этого скульптора, специалиста по распятиям, нужно будет отвезти в Германию, а оттуда — на один очень важный объект, где срочно понадобились скульпторы, умеющие сотворять распятого Христа.

— Но кто там, в Берлине, мог знать?.. — начал было высказывать свое удивление Штубер, однако Роттенберг нетерпеливо прервал его:

— Скорцени, вот кто мог. Вы ведь похвастались ему, что в руки к вам попал редкий экземпляр талантливого скульптора-семинариста небывалой физической силы? Разве не так?