Вот!

Теперь Софья Адамовна уверена: с первого дня девочки были разными, даже по-разному сосали молоко из ее груди….

9

Решетников полагал, что его начальник неспроста самоотстранился от пиар-кампании по продвижению в мэры «телеграфного столба» – видимо, что-то знает, чего ему знать не положено: он вхож в «высокие кабинеты», Агентство часто получало выгодные заказы из-за этого. Он ценил Стаса за звериное чутье, звериную осторожность, иногда он набирал бешеный темп в работе – допоздна, с азартом, захлестывающая через края демократия: «Мы единая команда»; а иной раз кулаком по столу: «Я здесь решаю»! До выборов еще оставалось прилично – полгода, время есть, – но Решетников видел: Стаса не интересуют результат, полученные деньги, он даже почти не интересовался вопросом, только иногда спрашивал:

– Что ты там, с «настоящим мужиком», начал что-то делать? Он должен нас не забывать – мы все делаем, работа идет… Звони ему почаще.

Филипп звонил, даже съездил на три дня для изучения вопроса на месте, но в этот раз Филиппа Сергеевича Решетникова будто кто-то держал за фалды, не хотелось работать, не хотелось начинать.

Последние два года Филипп Сергеевич Решетников жил с ощущением лжи – она кралась, как невидимый разведчик, шла по следу, терлась спиной о его спину в метро, сидела рядом с ним в автомобиле. Иногда он оглядывался, чувствовал ее неотступное преследование, но связывал ложь только с работой, на самом деле ее присутствие с двухтысячных густо разливалось и во всей стране, и в нем самом, разливалось, как подсолнечное масло на трамвайных путях в легендарном романе.

После окончания социологического факультета Решетников проучился в аспирантуре, но не подготовил диссертацию, списал это на время, которое неумолимо менялось тогда, на соблазны открытия собственного бизнеса, на безденежье, на личную жизнь, ставшую потом семейной, – все вместе в его языке это называлось «смена парадигм». Некоторое время он поработал на федеральном телевидении, в рейтинговом агентстве, пытался даже встать по другую сторону «ящика» – создал свою телепрограмму, – но не вышло, ведущего не получилось. Затем еще несколько замечательных и бестолковых рабочих мест с хорошей оплатой в зеленых бумажках. Уже несколько лет Филипп Решетников проводит выборы мэров, депутатов, губернаторов в разных российских городах, долго и нудно разводится, бросает как бы все еще любящую его жену и десятилетнего сына, недорого снимает комнату в огромной коммунальной квартире в центре. Но чаще всего ночует, а точнее, уже живет у новой жены, но «еще не жены». А все вместе – ощущение болота: надоело высчитывать вранье, создавать вранье, планировать вранье, учить вранью. Он борется за проценты успеха, за популярность денежных мешков, воров, честолюбивых мерзавцев, рассказывает, как им добиться успеха, сам всерьез не зная, что это такое в собственной жизни. С последним суждением он не полностью согласен – у него хорошая должность, зарплата, его ценят, он спец в своем деле, им написано такое резюме, что даже сам Господь взял бы его на работу, если бы ему надо было врать.

На углу Новослободской и Стрельникова переулка, около кафе, Решетникову всучили рекламную листовку: «Монета удачи! Закажите напиток, бармен бросит монету, если вы угадаете – вы не платите». Пьющая, отвязная Москва соблазняла и соблазнила. С утра предполагалось выпить, машину после поцелуя с блондинкой отдал в ремонт – новый бампер и фара, заодно заменят масло, фильтры, и автомобиль станет, как новый. И вроде это имеет отношение только к автомобилю, но Решетникову казалось, что это ему меняют масло и фильтры, это он станет новее, лучше и все пойдет-покатится, найдутся силы и на «телеграфный столб», и на себя – на все! Решетников спустился по ступенькам в подвал питейного заведения.

– Ну что, кинем? – спросил он у молодого высокого бармена.

– Выбирайте, что будете заказывать: ром, водку, пиво?

– Ром! – сразу определился Решетников, но тут же передумал: – Нет, давайте все же водки. И сок томатный.

– На сок акция не распространяется, – пояснил бармен, подкинул монету и ловко прикрыл ладонью. – Орел – за наш счет. Решка – платите вы! – Приподнял руку, и удача улыбнулась. – Поздравляю. Сегодня ваш день!

– Наливай!

– Пятьдесят грамм и томатный сок, – подвел итог бармен.

Водка оказалась ледяная, ее налили в рюмку только что вынутую из холодильника. Решетников решил выпить ее двумя глотками.

Идти трезвым к Игорю Чуткову не хотелось, ноги не несли: не виделись много лет, расстались странно, теперь боязно вмешиваться в чужую жизнь. Решетников, по сути, напросился: ему надо было найти двух-трех молодых или не очень молодых актеров для избирательного ролика про «настоящего мужчину», он вспомнил об Игоре, тот, он слышал, работал завлитом в большом академическом театре, подумал – встретимся, поболтаем, вспомним, дам ему заработать, так сказать, поддержу культуру. С таким настроением набрал номер, но на обратном конце провода почувствовал – голая степь: ровная, сухая, вежливая речь. Готов помочь, но встречаться не хочет, объяснял, что не может, что ему надо быть дома в ближайшие дни.

– Давай я подъеду, ты все там же? – спросил Филипп. – У «Новослободской»?

– Да, – ответил Чутков.

– Ну, вот и объяснять мне ничего не надо, я все помню, Игорек! Все помню!

– Приезжай.

– Когда?

– В любое время, – обреченно согласился Чутков.

– Хорошо, тогда завтра к вечеру.

Когда повесил трубку, тотчас сообразил, что нагло напросился, встрече совсем не рады, да и без Чуткова спокойно можно решить проблему с актерами. «Зачем мне все»? Но дело сделано, идти на попятную было еще хуже.

Холодная рюмка водки, выпитая в два глотка, притупила и так неглубокое чувство вины.

«Мы друзья, в конце концов, за близнецами Поперси кто вместе ходил? Кто любил их, кто меня с ними познакомил? Кто? Игорек Чутков, упертый, влюбленный в театр! С третьего курса ушел в ГИТИС учиться на театрального критика! Не получилось стать артистом, но все равно при театре. Молодец Чуток! Вот и встретимся! Не хочешь, а увидишь…»

10

– Оль, я больше не могу так! Все! – процедил сквозь зубы Филипп и отстранился от беззащитной обнаженной груди. Два коричневых съежившихся тонких соска, казалось бы уже изученные до мельчайших подробностей, смотрели на него, как неподвижные глаза большой куклы. Он повторил именно им, глухим, коричневым стражам ее девственности: – Не могу, Оля!

– Что? – в ответ прошептала она и снова прижала его к себе. – Ну что ты, маленький, мой маленький… что?

Наверху дернулась какая-то дверь, дерзко, по-мужски захлопнулась; они привычно замерли: лифт или лестница? Если начинал двигаться лифт, страх разоблачения отступал; если по лестнице стучали каблуки, Ольга прочнее прижимала Филиппа к себе, и они ждали, когда человек пройдет мимо застывшей у подоконника парочки.

Заскрипели колеса, плавно пошел вверх кабель, за мелкой сеткой пополз световой луч кабины…

– Больше не могу, – продолжал шептать Филипп в чуть озябшую грудную клетку. – Я хочу…

– Тоже! Но ты знаешь… ты все знаешь, мой маленький, ты… Если бы у нее был кто-то… мама отпускает нас только вдвоем. Папа… он вообще ходит злой, как будто его из табора выгнали, он бы нас вообще из дома не выпускал… Ой, какой он у тебя большой… он во мне не поместится?

Филипп сделал вид, что не расслышал в словах Ольги вопроса, а только удивление.

Приятно обожгло мужское нутро – заметила «его», назвала «большой», это точно лучше, чем маленький. Но девственник Филипп Решетников, скрывающий это от всех, не знал твердо: все ли такие, как у него, там, куда он так рвется, помещаются?

– Так же нельзя все время, – прошептал Филипп. – Придумай что-нибудь, у меня мать снова уезжает на две недели. Если мы и в этот раз просидим здесь… я не знаю…

– И я не знаю… Но все равно…

– Что все равно?!

– Это произойдет, потерпи… ты же меня любишь?

– Да.

– И я – да, но не могу здесь, я же… тут…

С Ольгой Поперси тут же соглашалась какая-нибудь перекосившаяся дверь с многооборотным гаражным замком…

Он напросился к Игорю Чуткову: «Дело есть!» Дело было странное, потому что у Филиппа Решетникова долго не находилось к нему слов, дело почти криминальное – надо было, как двум мафиози сферы влияния, разделить сестер Поперси. Разговор сразу, со слова «привет», набухал, как опухоль, Чутков и не собирался никого и ничего делить. Когда-то в школе он нервно повздыхал в сторону близнецов, возникла некая симпатия, но поскольку сестры не собирались становиться артистками, им было запрещено даже об этом думать, то и школьная симпатия растаяла, оставив, впрочем, крепкий дружеский след.