Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах
Шрифт:
Уланы окружили Барклая, но на помощь к главнокомандующему ринулся эскадрон Изюмских гусар во главе с капитаном Львом Нарышкиным и спас своего генерала. Наблюдавшие этот эпизод были единодушны в том, что ни один мускул на лице Барклая не дрогнул» [15] .
По расчетам Наполеона, корпус генерала Жюно должен был выйти к Лубино раньше Барклая де Толли, но задуманного окружения не произошло.
Позднее, осмотрев поле боя у Лубино, император излил свой гнев на Жюно, ставя ему в вину, что русская армия не потерпела совершенного поражения.
15
Балязин В. Н. Барклай де Толли. Верность и терпение. М., 1996. С. 362.
— Жюно, — повторял
Однако на все события под Смоленском можно посмотреть и с иных позиций.
Во-первых, как отмечает генерал М. И. Богданович, под Смоленском Даву, Мюрат и Жюно «командовали только войсками, непосредственно им подчиненными. Все трое действовали независимо один от другого и поэтому не могли направлять своих усилий с надлежащим согласием к достижению общей цели». Формально ни Мюрат, ни Даву не могли приказывать Жюно, «каждый поступал по своему разумению».
Во-вторых (это мнение высказывает, в частности, Н. А. Полевой), «не виноватее ли всех был сам Наполеон, не явившийся на поле битвы, не отдавший точных приказов?»
Ему вторит британец Дэвид Чандлер: «Благополучный уход русских войск все же не был целиком на совести у Жюно. Показательно, что Наполеон покинул фронт и удалился в Смоленск в 5 часов вечера для отдыха; это уже не был тот блестящий полководец с безграничной энергией, как в прошлые кампании».
Историк Франсуа-Ги Уртулль также выражает недоумение по поводу поведения Наполеона:
«Отсутствие Наполеона в этом бою удивительно, он мог бы получше управлять этими разрозненными операциями».
В-третьих (этим вопросом справедливо задается генерал М. И. Богданович), зачем Наполеону вообще потребовалось основными силами штурмовать хорошо укрепленный город и почему в обход он отправил лишь малочисленный — и к тому же вестфальский — корпус? Действительно, трудно объяснить, «к чему Наполеон готовился штурмовать город, не имевший для него никакой особенной важности. Ежели бы он <…> сосредоточив под Смоленском до 180 тысяч войск, направил большую часть их вверх по реке к Прудищеву, то мы были бы принуждены очистить Смоленск либо потеряли бы сообщение с Москвой».
Бой при Лубино закончился таким же, как и под Смоленском, планомерным отступлением Барклая де Толли.
Сам Михаил Богданович, сообщая царю об оставлении Смоленска, написал:
«Отдача Смоленска дала пищу к обвинению меня <…> Слухи неблагоприятнейшего сочинения, исполненные ненавистью <…> распространились, и особенно людьми, находившимися в отдалении и не бывшими свидетелями сего события».
Конечно же, больше других усердствовал князь Багратион. 7 (19) августа он жаловался на действия Барклая и лично императору Александру, и другим высокопоставленным лицам. Вот, например, еще один отрывок из его письма графу Аракчееву:
«Министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя <.. > Скажите, ради Бога, что нам Россия — наша мать — скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдается сволочам и вселяет в каждого подданного ненависть и посрамление? Чего трусить и кого бояться? Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно, и ругают его насмерть <…> И все от досады и грусти с ума сходят…
Ох, грустно, больно, никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь… Я лучше пойду солдатом, в суме воевать, нежели быть главнокомандующим и с Барклаем. Вот я Вашему сиятельству всю правду описал, яко старому министру, а ныне дежурному генералу и всегдашнему доброму приятелю. Простите».
В «Описании войны 1812 года» генерала А. И. Михайловского-Данилевского читаем:
«После сражения при Лубино неприятель два дня не напирал на наш арьергард».
В это время 1-я Западная армия находилась на марше к Соловьевой переправе, а 2-я Западная армия — шла к Дорогобужу. Вскоре армия Барклая де Толли заняла позицию у Умолья. Дело в том, что Михаил Богданович «предполагал выждать тут неприятеля и принять сражение <…> Намерение Барклая де Толли не отступать далее казалось несомненным».
Относительно несомненности намерения — это всего лишь мнение Михайловского-Данилевского, а любое мнение, как ни крути, субъективно. Но, похоже, местные условия Барклай и в самом деле признал пригодными для сражения. Но главное заключалось не в этом: «слишком уж велика была степень давления на него общего желания боя, царившего в русской армии».
В результате Барклай вроде бы как принял решение
дать генеральное сражение французам при Умолье, и он даже отдал ряд соответствующих распоряжений.А тем временем князь Багратион, находясь в Дорогобуже, продолжал негодовать и на отступление, и на отсутствие новостей, и на утомление людей. В своем письме генералу А. П. Ермолову он выразил свое отношение к происходившему следующим образом:
«Зачем вы бежите так и куда вы спешите?.. Что с вами делается, за что вы мною пренебрегаете? Право, шутить не время».
Прямо скажем, положение сложилось трудное, и в конце концов, разрываясь между необходимостью и невозможностью, Михаил Богданович, похоже, и сам начал думать, что без генерального сражения ему уже больше не обойтись.
В этой драматической ситуации он написал графу Ф. В. Ростопчину:
«Нынешнее положение дел непременно требует, чтобы судьба наша была решена генеральным сражением <…> Все причины, доселе воспрещавшие давать оное, ныне уничтожаются. Неприятель слишком близок к сердцу России, и, сверх того, мы принуждены всеми обстоятельствами взять сию решительную меру, ибо, в противном случае, армии были бы подвержены сугубой гибели и бесчестью, а Отечество не менее того находилось бы в той опасности, от которой, с помощью Всевышнего, можем избавиться общим сражением, к которому мы с князем Багратионом избрали позиции».
Мы избрали?.. Правильнее, наверное, было бы сказать, что Барклая вынудили избрать, что он просто готов уже был уступить, несмотря на свои убеждения…
Писатель и историк С. Н. Глинка:
«На челе Барклая де Толли не увяла ни одна ветка лавров его. Он отступал, но уловка умышленного отступления — уловка вековая. Скифы — Дария, а парфяне римлян разили отступлениями. Не изобрели тактики отступлений ни Моро, ни Веллингтон <…> Не изобрел этой тактики и Барклай на равнинах России. Петр Первый высказал ее в Желковке на военном совете 30 апреля 1707 года, когда положено было: „Не сражаться с неприятелем внутри Польши, а ждать его на границах России“. Вследствие этого Петр предписал: „Тревожить неприятеля отрядами; перехватывать продовольствие; затруднять переправы, истомлять переходами“. В подлиннике сказано: ''Истомлять непрестанными нападениями''. Отвлечение Наполеона от сражений и завлечение его вдаль России, стоило нападений. Предприняв войну отступательную, император Александр писал к Барклаю: ''Читайте и перечитывайте журнал Петра Первого''. Итак, Барклай де Толли был не изобретателем, а исполнителем возложенного на него дела. Да и не в том состояла трудность. Наполеон, порываемый могуществом для него самого непостижимым; Наполеон, видя с изумлением бросаемые те места, где ожидал битвы, так сказать, шел и не шел. Предполагают, что отклонением на Жиздру Барклай заслонил бы и спас Москву. Но, втесняя далее в пределы полуденные войско Наполеона, вместе с ним переселил бы он туда и ту смертность, которая с нив и полей похитила в Смоленске более ста тысяч поселян. Следственно, в этом отношении Смоленск пострадал более Москвы; стены городов и домов можно возобновить, но кто вырвет из челюстей смерти погибшее человечество? А при том, подвигая Наполеона к южным рубежам России, мы приблизили бы его и к Турции, заключившей шаткий мир, вынужденный английскими пушками <…> Снова повторяю: не завлечение Наполеона затрудняло Барклая де Толли, но война нравственная, война мнения, обрушившаяся на него в недрах Отечества. Генерал Тормасов говорил: ''Я не взял бы на себя войны отступательной'' <…>
Перетолкование газетных известий о военных действиях вредит полководцам. Но если это вредно в войну обыкновенную, то в войну исполинскую, в войну нашествия, разгул молвы, судящей по слуху, а не по уму, свирепствует еще сильнее. Напуганное, встревоженное воображение все переиначивало. Надобно было отступать, чтобы уступлением пространства земли обессиливать нашествие. Молва вопияла: ''Долго ли будут отступать и уступать Россию!'' Под Смоленском совершилось одно из главных предположений войны 1812 года, то есть соединение армии Багратиона с армией Барклая де Толли. Но нельзя было терять ни времени, ни людей на защиту стен шестнадцатого и семнадцатого столетия — нашествие было еще в полной силе своей. А молва кричала: ''Под Смоленском соединилось храброе русское войско, там река, там стены! И Смоленск сдали!'' Нашествию нужно было валовое сражение и под Вильно, и под Дриссой, и под Витебском, и под Смоленском: за ним были все вспомогательные войска твердой земли Европы. Но России отдачей земли нужно было сберегать жизнь полков своих. Итак, Барклаю де Толли предстояли две важные обязанности: вводить, заводить нашествие вдаль России и отражать вопли молвы. Терпение его стяжало венец».