Война конца света

Антонио уже дважды опустошил барабан своего револьвера – он раскалился так, что жжет ладонь. Сунув его в кобуру, бывший торговец хватает карабин. Он стреляет, выцеливая среди наступающих тех, кто машет саблей, у кого властная осанка и на мундире золотое шитье, – командиров. И глядя, как эти еретики и фарисеи испуганно мечутся под неведомо откуда хлещущим свинцом и поодиночке, по двое, десятками валятся замертво, он внезапно чувствует жалость. Какая может быть жалость к тем, кто пришел снести с лица земли Бело-Монте? Он видит, как они падают, он слышит их стоны, он не перестает целиться и стрелять, но ненависти в его душе нет. Нищие духом, погрязшие в своей греховности люди, жертвы Сатаны, запутавшиеся в его тенетах, ставшие его орудием – слепым и тупым. Не весь ли род человеческий могла постичь такая участь? Не его ли эта судьба? И он был бы среди них, не повстречай он Наставника, не коснись его своим крылом ангел…

– Гляди, слева… – толкает его в бок Онорио.

Он смотрит в ту сторону. Кавалерия! Всадники с пиками наперевес. Сотни две, может, и больше. Под заливистые трели рожка они, выбравшись на берег Вассы-Баррис, строятся повзводно, готовятся к атаке с фланга. Они примерно в пятистах метрах, но там уже нет траншей, и Антонио понимает, что сейчас произойдет. Всадники беспрепятственно проскочат мимо, пролетят по склону, наискосок миновав окопы, окажутся на кладбище и в считанные минуты ворвутся в Бело-Монте. А за ними, увидев, что путь свободен, пойдет пехота. Ни Педран, ни Жоан Большой, ни Меченый не подоспеют на помощь к тем, кто засел на крышах и на колокольнях. Сам не сознавая, что делает, повинуясь безотчетному мгновенному порыву, Антонио хватает патронташ и выпрыгивает из окопа, успев крикнуть Онорио: «Надо их остановить! За мной! За мной!» Пригнувшись, держа в правой руке «манлихер», а в левой-револьвер, перекинув патронташ через плечо, он бежит – бежит точно во сне, в помрачении рассудка. Мысль о смерти, которая иногда леденила ему кровь посреди ничего не значащего разговора, которая заставляла просыпаться ночью в холодном поту, теперь исчезла бесследно. Он испытывает какое-то горделивое безразличие к тому, что его могут ранить или застрелить насмерть. Он мчится навстречу кавалеристам– вздымая пыль, те повзводно переходят на рысь и скачут вперед, то исчезая за пологими холмиками и пригорками, то появляясь вновь, – а в голове у него, подобно вылетающим из кузнечного горна искрам, вспыхивают и тотчас гаснут обрывки мыслей, чьи-то лица, воспоминания. Он знает, что эти всадники из уланского эскадрона, прибывшего с Юга, это гаучо, он видел, как они рыскали в окрестностях Фавелы в поисках скота. Он уверен, что подковами своих великолепных белых коней они не растопчут честь Канудоса-всех перебьют Католическая стража, негры Мокамбо или индейцы-лучники из племени карири. Он думает о своей жене, и о свояченице, и о том, вернутся ли они в Бело-Монте. Оттесняя все эти мысли, надежды, тревоги, перед глазами у него возникает Ассаре– деревушка на границе штата Сеара, которую он не видел с тех пор, как, спасаясь от чумы, бежал оттуда. Родные края всегда видятся ему в такие мгновения, когда он минует последнюю черту, за которой уже ничего нет-только чудо или смерть.

Ноги не слушаются, он растягивается на земле и, втиснув в плечо приклад, начинает стрелять. Он даже не успел выбрать место понадежней, не успеет и перезарядить карабин-и потому целится особенно тщательно. Он пробежал половину расстояния, отделяющего его от улан. Те кружат на месте в густой туче пыли, и Антонио спрашивает себя, как можно было его не заметить: ведь он бежал напрямик через поле, ведь он выпускает в них пулю за пулей?! Никто из кавалеристов не смотрит в его сторону. Но тут, словно его мысль передалась всадникам, головной взвод заходит правым плечом вперед. Антонио видит, как улан, скачущий впереди, вращает клинком в воздухе, словно подавая ему знак, словно приветствуя его. Десяток кавалеристов галопом несутся в его сторону. Магазин «манлихера» пуст. Крепко упершись локтями в землю, он обеими руками стискивает рукоять револьвера, решив не стрелять, пока лошади не окажутся совсем рядом. И вот уже у него над головой закачались искривленные яростью лица улан – с какой злобой вонзают эти дьяволы шпоры в бока лошадей, как дрожат длинные древки их пик, как раздуваются на ветру их широкие штаны! Антонио выпускает подряд три пули в того улана, что размахивал саблей, не видя, попал или нет, и сознавая только, что ему не спастись-пики проткнут его насквозь, гремящие по гравию копыта раздавят его. Однако что-то произошло: снова охватывает его ощущение какого-то невероятного чуда. Вооруженная мачете, ножами, молотами, топорами толпа головокружительным смерчем обрушивается на кавалеристов, стреляя, вонзая в них клинки, перерезая коням сухожилия. Он видит, как они вцепляются в древки пик, ухватывают улан за ноги, рассекают поводья; видит, как кружатся на месте лошади; слышит рев, ржание, брань, выстрелы. Сначала один, а потом второй кавалерист проскакал над ним, чудом не задев его распростертое на земле тело. Наконец ему удается встать на ноги, броситься в схватку. Он расстреливает последние патроны и, ухватив карабин за ствол, как дубину, бежит туда, где, крепко сплетясь, катаются по земле жагунсо и выбитые из седел уланы. Он обрушивает удар приклада на голову солдата, насевшего на жагунсо, и бьет до тех пор, пока тот не перестает шевелиться. Потом помогает жагунсо подняться, и оба они бегут на выручку к Онорио, за которым гонится, выставив пику, улан. Увидев их, кавалерист, хлестнув коня, галопом мчится в сторону Бело-Монте. Глотая пыль, Антонио носится с места на место, поднимает упавших, стреляет, снова и снова перезаряжая свой револьвер. Много раненых, а несколько человек проткнуто пиками насмерть. У одного из глубокой сабельной раны хлещет кровь. Как во сне видит Антонио: рядом прикладами и молотами добивают спешенных улан. Но вот врагов больше не остается, и жагунсо собираются в кучу. Антонио спохватывается, что надо вернуться в оставленные окопы, и замолкает, осекшись на полуслове: вздымая клубы красноватой пыли, через траншеи нескончаемой чередой проходят полки Антихриста.

Рядом с ним не больше пятидесяти человек. А где остальные? Те, кто мог двигаться, вернулись в Бело-Монте. «Таких мало», – шамкает беззубый жагунсо, бывший жестянщик Зосимо. Антонио удивляется, что и Чзн здесь-по годам ему бы в самый раз дома сидеть, в крайности-тушить пожары либо перевязывать раненых… Оставаться здесь нельзя: новая атака кавалерии сметет их.

– Пойдем поможем Жоану Большому, – говорит он.

Группами по три, по четыре человека, поддерживая под руки раненых, чтобы не споткнулись о рытвины, они пускаются в путь. Антонио вместе с Онорио и Зосимо плетется позади. Непонятно, почему ни батальоны, двигающиеся слева, ни кавалеристы, которые виднеются справа, не атакуют их. В чем тут причина? Пыль? Бьющее в глаза солнце? Или торопятся поскорее ворваться в Канудос, времени жалко? Не могут же они, в самом деле, не заметить полсотни жагунсо в чистом поле?! Раз мы их видим, значит, и они должны были давно нас заметить. Антонио спрашивает брата о жене и невестке. Перед тем как выскочить из окопа, отвечает тот, я велел всем женщинам уходить. До Канудоса еще тысяча шагов. Если не поторопиться, вряд ли удастся им унести ноги, думает Антонио. Но колени у него дрожат, а сердце трепыхается в груди-он понимает, что ни он, ни остальные идти быстрее просто не могут. Старик Зосимо вдруг спотыкается на ровном месте– похоже, на секунду лишился чувств. Антонио подхватывает его, ободряюще похлопывает по плечу и дальше уже ведет под руку. Неужели этот старик когда-то едва не сжег заживо Леона из Натубы? Впрочем, его тогда еще не коснулось ангельское крыло…

– Взгляни-ка на дом Антонио Огневика, – говорит ему Онорио.

За старым кладбищем, где на причудливо переплетающихся улицах построили себе жилища новоселы Канудоса, слышна частая, ожесточенная стрельба. Только эти улочки названы не в честь святых, а носят имена героев романсов-улица Принцессы Магалоны, улица Роберта Дьявола, улица Карла Великого, улица Фьеррабраса, улица Двенадцати пэров… Может ли быть, что паломники, совсем недавно обосновавшиеся в Бело-Монте, оказали псам такое яростное сопротивление? С каждой крыши, с каждого угла, из всех дверей обрушивается на солдат губительный огонь. Антонио различает между теми, кто стреляет лежа, стоя, с колена, гигантскую фигуру Педрана-такого ни с кем не спутаешь, – и, кажется, он слышит грохот его мушкетона, заглушающий винтовочную трескотню. Педран ни за что не соглашается сменить свое допотопное оружие на «манлихер» или маузер, хотя их пятизарядные обоймы вставляются почти мгновенно, а мушкетон надо сперва прочистить шомполом, потом насыпать на полку пороху, потом забить пыж, и тогда только приходит черед невообразимому заряду-пригоршне железок, осколков лимонита и стекла, свинцовых шариков, воска и даже камешков. Однако Педран управляется со всем этим на удивление проворно и заряжает свой мушкетон с быстротой, которая, как и его прославленная меткость, кажется просто сверхъестественной.

Антонио рад встрече. Если Педран здесь, то, значит, и Жоан Апостол с Меченым поспели вернуться вовремя: есть кому защищать город. До первой линии укреплений остается меньше двухсот метров, и шагающие впереди жагунсо машут руками, кричат, чтобы свои не обознались, не встретили их пулями. Самые нетерпеливые даже пускаются бегом. Пробуют ускорить шаги и Антонио с Онорио, но не тут-то было: не бросать же им старика Зосимо! Подхватив его под руки, они тащат его чуть не волоком, то и дело спотыкаясь, кланяясь каждой свистнувшей мимо пуле– Антонио кажется, что стреляют сейчас только в них троих. Но вот они добираются наконец до того места, где раньше начиналась улица, а теперь громоздится гора камней, жестянок с песком, столов, черепицы, кирпичей и самой разнообразной утвари. За баррикадой-плотные ряды стрелков. Множество рук протягивается к ним, и Антонио чувствует, как его подхватывают, поднимают и опускают уже по другую сторону. Он в изнеможении садится на землю. Кто-то сует ему бурдюк с водой: полузакрыв глаза, он пьет, захлебываясь, и с наслаждением и мукой чувствует, как вода омывает язык, глотку, нёбо – от жары и жажды все нутро сделалось как терка. Звон в ушах на время смолкает, и тогда слышны становятся выстрелы, крики: «Долой Республику!» и «Да здравствует Наставник! Слава Иисусу Христу!» Усталость проходит, скоро он сможет подняться. Но кто ж это кричит: «Да здравствует Республика! Да здравствует маршал Флориано! Смерть изменникам! Смерть англичанам!»? Неужели псы подобрались так близко, что слышны их голоса? Звуки горнов ввинчиваются в уши. Все еще сидя на земле, он вкладывает в гнезда барабана пять патронов, перезаряжает карабин-осталась одна обойма. С усилием, от которого тотчас заныли все кости, встает и карабкается, помогая себе локтями и коленями, на баррикаду. Кто-то отодвигается от бойницы, и он видит в двадцати шагах сомкнутые ряды солдат. Не целясь, не выискивая офицеров, он выпускает в этот темный слитный квадрат все пули из револьвера, а потом хватает «манлихер», стреляет, чувствуя, как от отдачи с силой бьет в плечо приклад. Торопливо заряжая револьвер, он вертит головой, осматриваясь. Республиканцы атакуют повсюду, к Педрану они сумели подойти еще ближе, чем к этой баррикаде: там уже завязалась рукопашная – солдаты орудуют штыками, жагунсо яростно отбиваются чем попало-дубинами, железяками, кувалдами. Педрана не видно. Справа, в совсем уж непроглядной пыли, накатывают волны мундиров на улищл Святой Анны, Святого Иосифа, Святого Фомы, Святой Риты, Святого Иоакима-по любой из них в считанные секунды можно добежать и до Кампо-Гранде, пойти на штурм церквей и Святилища, ударить в самое сердце Бело-Монте. Кто-то дергает его за штанину. Сорванец кричит, что его зовет Жоан Апостол– он на улице Святого Петра. Антонио сползает вниз, паренек занимает его место.

Взбегая рысцой по спуску Святого Криспина, он видит, как женщины по обеим сторонам улицы наполняют песком ящики и бочки. Все вокруг него тонет в дыму и пыли, сотрясается от грохота и топота; у домов сорваны крыши, снесены почерневшие от пороховой копоти стены, другие зияют брешами и провалами. Лишь на улице Святого Петра, идущей параллельно Кампо-Гранде и надвое рассекающей город от кладбища до реки, он понимает, что вокруг царит не зряшная суета, не паника, а осмысленная, хоть и поспешная, работа. Там стоит Жоан Апостол с двумя карабинами за плечами. Он руководит людьми, которые возводят баррикады на перекрестках всех улиц, обращенных к реке.

Пожав Антонио руку, Жоан – неторопливо, спокойно и внятно, сразу перейдя к делу, – просит его возвести укрепления на прилегающих улицах. Пусть возьмет людей, сколько потребуется.

– А не лучше ли укрепить вон ту линию? – спрашивает Антонио, показывая на баррикаду, с которой пришел.

– Там мы не зацепимся, все равно они прорвутся, – отвечает Жоан. – А здесь увязнут, застрянут. Надо возвести настоящую стену-высокую, широкую.

– Я понял, Жоан, ступай, не тревожься, – говорит Антонио и, когда тот поворачивается, спрашивает вдогонку:– Как там Меченый?

– Жив, – не обернувшись говорит Жоан Апостол. – Он на Фазенде.

«Обороняет ручьи», – думает Антонио. Если Меченого выбьют оттуда, в городе не останется и глотка воды. Чтобы продолжать жить и сражаться, надо удержать церкви, Святилище и Фазенду-это самое главное. Фигура Жоана Апостола, спускающегося вниз к реке, исчезает в клубах пыли. Антонио снова смотрит на колокольни Храма. Ему было так страшно не найти их на привычном месте, что, вернувшись в Бело-Монте, он ни разу не взглянул в ту сторону. Нет, стоят, выщербленные, но неповрежденные; на совесть пригнанные камни стен выдержали и пули, и бомбы, и снаряды еретиков. Жагунсо, облепившие крыши, колокольни, звонницы, засевшие на лесах, стреляют без передышки. Частая пальба идет и с церкви святого Антония. Среди воинов Католической стражи, защищающих Святилище, выделяется фигура Жоана Большого, и от этого в душе Антонио Вилановы крепнет вера, исчезает страх, пронизавший его с головы до пят, когда Жоан Апостол сказал, что нижнюю баррикаду солдаты возьмут наверняка и сдержать их там не удастся. Он спохватывается – время дорого! – и бодрыми криками подгоняет стариков, женщин и детей, которые рушат дома на перекрестках улиц Святого Криспина, Святого Иоакима, Святой Риты, Святого Фомы, Святого Духа, Святой Анны, Святого Иосифа-вся эта часть Бело-Монте станет непроходимой. Антонио, орудуя карабином как рычагом, подает им пример. Копать траншеи, возводить баррикады-это все-таки строить, созидать, распоряжаться, налаживать. Это у Антонио Вилановы выходит лучше, чем воевать.

Когда забрали все ружья, когда вынесли все ящики с патронами и взрывчаткой, арсенал показался втрое просторней. Пустота еще больше усиливала чувство неприкаянности, от неумолчного грохота канонады терялся счет часам. Сколько же он сидит тут вместе с Мирской Матерью и Леоном из Натубы? Скрежеща зубами, он слушал, как тот читал диспозицию. Ночь, наверно, миновала, скоро рассвет. Не может быть, чтобы это длилось меньше восьмидесяти часов. Но страх растягивал секунды, останавливал течение минут– так что, вполне вероятно, не прошло еще и часа, как Жоан Апостол, Педран, Меченый, Онорио Виланова и Жоан Большой, заслышав первые разрывы, опрометью выскочили наружу. Началось то, что в диспозиции именовалось «артиллерийской подготовкой». Репортер вспомнил, как они заспорили между собой, как выбежали из арсенала, как женщина хотела вернуться в Святилище, а они убедили ее переждать, побыть пока тут.

Как ни странно, это подействовало на него успокаивающе. Если они оставили здесь двух приближенных Наставника, значит, это место безопасней других. Что за вздор! Какое может теперь быть безопасное место? Артиллерийская подготовка – это не методическая стрельба по заранее намеченным целям: это шквал беспорядочного огня, несущий смерть и разрушение: вспыхнут пожары, рухнут дома, улицы будут завалены трупами и обломками – и все для того, чтобы к моменту, когда солдаты ворвутся в Канудос, подавить у его защитников волю к сопротивлению.