Война. 1941—1945
Шрифт:
Я думаю, что люди на Западе, которые не любили нашего народа, не любили и Европы, не любили они ничего, были безлюбыми и мертвыми, как Дрие ла Рошелль, и, став изменниками, они не изменили себе. Конечно, не все они говорили столь откровенно, как циничный французский литератор; многие прикрывались громкими фразами, уверяли, будто, братаясь с Гитлером, с дуче или с Франко, защищают культуру. Одни из них боялись людоедов и думали их насытить чужой человечиной: «Поворачивай, приятель, на восток…» Другие рассчитывали с помощью погромщиков, поджигателей и душителей уничтожить страну, где было в почете человеческое сознание. Не знаю, чего больше было в этом: глупости или хитрости. За все заплатила Европа, ее сады, ее дети. И теперь все народы с отвращением вспоминают то время, когда на Гитлера работали не только заводы Германии, но и растленные перья Европы.
Большим горем оплатила Прозерпина свое пробуждение. Спросят: зачем бередить старые раны? Незачем. Боевая дружба связала нас с Англией, с Америкой, с Францией, со всеми порабощенными, но не укрощенными народами. Если я вспомнил годы «умиротворения», то потому, что могикане клеветы не унимаются; вдруг раздается шепоток о том, что Россия будто бы не вполне Европа, или что мы хотим кого-то
К национализму никогда не лежала душа русского народа. Любя свое, мы ценили и чужое. Мы любили лучшее в других народах, любили искренне, бескорыстно. Может быть, лучше всего определил природу русского патриотизма Добролюбов: «Патриотизм живой, деятельный именно и отличается тем, что он исключает всякую международную вражду, и человек, одушевленный таким патриотизмом, готов трудиться для всего человечества…» А Достоевский подчеркивал глубокую заинтересованность русских в развитии чужеземной культуры, он напоминал, что Шекспир, Байрон или Диккенс роднее и понятнее русским, нежели немцам. Русский народ никогда не противопоставлял себя другим народам. Ощущение внутренней силы и тоска по справедливости делали нас миролюбивыми. Вероятно, это миролюбие иные слепцы принимали за слабость.
Мы и теперь не опьянены победами; мы радуемся, что сила нашего народа помогла другим. Когда боец Красной Армии освобождает город, он видит улыбку, слышит ласковые слова; потом он уходит дальше; далеко уже тот город, и цветы, и женщины, говорившие ему: «Пришли!..» Но в сердце его нечто неизгладимое; не знаю, как лучше определить это чувство — гордость ли это, удовлетворение или просто радость за других? Бесконечно далеко от Литвы, где теперь сражаются и умирают люди, до оживших, лихорадочных толп на улицах Парижа, Лиона, Брюсселя, Льежа; но за тысячи верст чувствуется трепет свободы; и наши воины радуются, они пишут в письмах: «Париж освободили! Это большое дело…»
За годы войны мы еще острее почувствовали связь с другими народами; и напрасно иной недоброжелатель жаждет нас изобразить себялюбцами, изоляционистами. Не на банкетах узнают друг друга люди, а в труде и в горе. Говорят: «Съесть с ним пуд соли», а соль солона… Для советских людей в довоенные годы был Лондон огромным городом — туманы, парки, старый Вестминстер, огни Пикадилли, трущобы, воспетые Диккенсом, колониальные товары, парики судей… В ту черную зиму, когда бомбы терзали Лондон, открылась нам душа этого города. Мы поняли стойкость англичанина; мы поняли, почему в Англии есть Хартия, почему англичане входят в автобусы не толкаясь, почему при дюнкеркской катастрофе они спасали боевых друзей. Теперь мы радуемся, что Дувр избавлен от артиллерийских снарядов, что англичане освобождают Бельгию. За много верст мы улыбаемся американцам: они славно поработали; и хорошо, что их «виллисы» уже трещат на немецкой земле. Не раз отмечалась наша близость к Америке: молодость нас сближает, размах, широта и полей, и мечтаний. Я не стану долго говорить о нашей любви к Франции. Когда Париж освободил себя, когда покрыли себя славой франтиреры и партизаны, мы не удивились: мы ведь помнили, что такое Франция, мы знали санкюлотов, инсургентов, коммунаров; мы их видим теперь — это наши современники. Мы, как свое, переживали горе чехов и сербов; как своими, гордимся солдатами Тито и мужеством чехословаков, которые сейчас освобождают родину. Далеко все это от старого славянофильства: мы не противопоставляем одну часть человечества другой. Мы не расисты; но в славянских народах видим мы много близкого: волнует нас язык, внятный нам, близкая мелодия народной песни, полотенце в словацкой избе или сказка, рассказанная старой черногоркой.
Враги кричат, что мы завоеватели. Это говорят те самые немцы, которые мечтали завоевать мир, или политические кокотки, которые тоскуют по ласкам какого-нибудь фон Папена. Клевета, низкая клевета. Мы перешли границу как судьи для угнетателей, как освободители для угнетенных. Вот почему все народы теперь с любовью говорят о Красной Армии, с надеждой смотрят они на Москву. Наша мощь страшна только тюремщикам, и даже маленький Люксембург знает, что сила Москвы — это оплот его независимости.
На нас смотрят с надеждой все, кроме людей, показавших, что нет в них ничего человеческого. Наша холодная отстоявшаяся ненависть к гитлеровцам, наше твердое решение искоренить фашизм, не дать ему замаскироваться, переодеться — именно это привлекает к нам сердца миролюбивых народов. Я внимательно читаю разные проекты искоренения фашизма. Я нашел в американских газетах ряд предложений, которые были бы забавными, если бы мы могли смеяться после люблинского Майданека, после Бабьего Яра и Тростянца. Один чудак уверяет, что гитлеровцы жестоки потому, что они поглощали мало витаминов; другой говорит, что немцев можно исправить трогательными кинофильмами; третий, касаясь судьбы верхушки гитлеровской партии, предлагает предоставить им остров возле Калифорнии и на нем дома с удобствами. Нет, не смешно это, а страшно. Ведь миллионы замученных поручили нам свершить правосудие; мы говорим за мертвых. Должны быть наказаны преступники; должны они искупить кровью и потом разорение Европы, смерть неповинных. Гуманность не откажется от меча; справедливость принесет весы. Не низкая злоба ведет нас в Германию, а забота о будущем, о детях, о колосьях, о культуре. Разве можно забыть потерю Новгорода, Руана, Перуджии? Но и камни ничто, самые священные, но и фрески Гирландайо, погибшие в огне, тускнеют рядом с детскими ботинками в Майданеке. Какая мать сможет нянчить свое дитя, зная, что живы фашисты, что они под другими паспортами поют псалмы и едят заморские витамины? Во имя Европы, ее садов, возделанных поколениями, ее древнейших городов и ее будущего — детей, которые сейчас играют на Гоголевском бульваре, или в Летнем саду, или в парижском Люксембурге, или в Гайд-парке, во имя всех детей, светлых и смуглых, мы должны не знать пощады фашистам, выжечь эту раковую опухоль в самом сердце Европы. Мы это сделаем; вот почему на нас смотрят с надеждой
вдовы Лондона и матери Парижа. Вот почему на нас клевещут явные и тайные покровители детоубийц. Если заграничная печать теперь занята вопросом — найдут ли себе убежище в нейтральных странах главари фашизма, то для нас, да и для всего человечества, вопрос стоит глубже и шире: мы не хотим, чтобы фашизм нашел себе убежище в сердцах народов и людей. Нет ему места ни в будуаре фон Папена, ни в казармах Мадрида, ни в аргентинских прериях. Пусть мать, потерявшая самое дорогое — сына, в день победы, теперь уже близкий, скажет: не напрасно пролилась кровь моего мальчика — Майданека больше не будет.16 сентября 1944 г.
Великий день
Сорок месяцев Родина ждала этого. Сорок месяцев, глядя на развалины наших городов, на пепел наших сел, мы в тоске думали: когда же?.. Теперь этот день наступил: Красная Армия вступила в Германию.
Немецкие правители уверяли, что никогда они нас не впустят в свое логово. Они надеялись на свои укрепления. Но есть гнев, перед которым рушатся камни. Есть ярость, которая расплавляет железо. Кто скажет о том, что мы пережили? Горе в сердце каждого из нас. Сорок месяцев враг терзал живое тело России. Сорок месяцев палачи глумились над нашими близкими. Мы должны были прийти к ним. И мы пришли. Нас не остановили их укрепления.
Напрасно Гитлер рассчитывал на стойкость своих фрицев. Нельзя, вырастив грабителей, ждать, что эти грабители окажутся подвижниками. Среди гангстеров могут быть опытные и ловкие, но среди гангстеров не было и не будет ни Жанны д'Арк, ни Зои Космодемьянской.
Недавно в Кенигсберге гаулейтер Эрих Кох вопил на собрании гитлеровцев: «Мы не отдадим ни одной пяди прусской земли, мы вцепимся, врастем в эту землю!» Кто это говорит? Мы хорошо знаем Эриха Коха, бывшего наместника Украины. Его ремесло грабеж, и не удастся ему сойти за рыцаря. Он и его фрицы бесчинствовали на Украине. Нечего теперь кричать о немецкой земле. Долг платежом красен. Не вцепились фрицы ни в землю Эйдкунена, ни в землю Шталлупёнена, ни в землю Гольдапа. А если и вросли они в землю, то мертвые, и над этим потрудился не гаулейтер Пруссии, а свинец России. Эрих Кох может отцепиться от Кенигсберга. Пусть не рассчитывает на удачу. Если ему удалось заблаговременно удрать из Ровно, это не означает, что он неуловим. Поймаем и Коха…
Немцы прежде обожали все «молниеносное». Одутловатые бюргеры, коммерции советники, с животами, вздувшимися от пива, и с сердцами, вздувшимися от спеси, они торопили часы истории. Эти жабы с докторскими степенями, эти воры с расовыми теориями, эти ницшеанцы из форточников явно боялись опоздать на «пир небожителей». Им, видите ли, хотелось «молний». Теперь они их получили — «молнии» оптом без карточек, «молнии» до одурения. Каждый день немцы теряют — то город, то крепость, то рубеж, то страну, то союзника. На западе пал город немецких императоров Аахен. На востоке наши войска ворвались в заповедник прусской военщины, в затон скотоводов и живодеров, в край, откуда пошли старые фельдмаршалы и молодые штурмфюреры. Вчерашние шакалы или переловлены и сидят в клетках, или прячутся. Тигр теперь в одиночестве: подстреленный, он еще рычит и кажет клыки, но его рычание перестало пугать даже шведских социал-демократов, а клыки… Что же клыки, и клыки не те — фрицы из «ополчения» не похожи на былых гренадеров.
Проклятое племя! Их возненавидели все. Я не говорю о честных и непримиримых народах, которые ведут не первый год суровую войну. Но немцев возненавидели даже их вчерашние союзники. Еще не бывало такого в истории — ведь против немцев сражаются те армии, которые недавно сражались на их стороне, — и румыны, и итальянцы, и болгары, и финны. Кто с немцами? Восьмушка венгров, да и те на аркане — до первого поворота.
Мы на немецкой земле! Здесь еще недавно немецкие помещики вместо волов держали русских пленных. Здесь еще недавно супруги гехаймсратов хлестали по щекам русских девушек. Здесь еще недавно сановитые немцы обсуждали, как лучше использовать волосы мучениц Майданека, Треблинки, Сабибура: на канаты, на подушки для седел или на тюфяки? Здесь еще недавно заурядные немцы и немки потными от нетерпения руками разворачивали посылки с честным и скромным добром, вынесенным из русских домов. Теперь на эту землю пришла справедливость. Мы на земле наместника Украины Эриха Коха — этим сказано все. Здесь не только итоги военной кампании, не только исход гигантской битвы народов — здесь и торжество простейшей справедливости. Мы много раз говорили: «Суд идет!» И суд пришел.
Еще раз повторяю: не месть — справедливость. Мы не тронем немецких детей: мы не детоубийцы. Но горе тем, кто детей убивал, горе вдохновителям, исполнителям, соучастникам. Они не уйдут от возмездия. Никому не передоверит наша армия дела совести.
Мы на немецкой земле, и в этих словах вся наша надежда: Германию мало разбить, ее нужно добить. Ведь они уже мечтают о новой войне. О, конечно, в плену или в городах, занятых нашими союзниками и нами, они симулируют раскаяние. На это они молниеносны. Они уже плачут «колоссальными» слезами — по литру слеза. Но стоит послушать, что они говорят у себя. «Кельнише цейтунг» пишет: «Мы были слишком великодушны с покоренными нами народами. Мы были слишком мягкими, и эти ошибки нам трудно будет поправить». Они раскаиваются: они убили не всех русских, не всех поляков, не всех французов. Они были слишком великодушны в Майданеке. Причем они собираются исправить эти ошибки. Если не сейчас, то через десять или двадцать лет: уничтожить всех. Немецкий офицер фон Вольке, убитый недавно в Венгрии, писал перед смертью: «Мы допустили просчет. Их, русских, оказалось так много, что они сохранили возможность не только защищаться, но, как мы теперь убедились, и наступать. Наша ошибка в том, что мы мало их убивали, когда были в России. А теперь они идут к нам… Я завещаю моему сыну Вильгельму быть менее гуманным…» Вы слышите? Фон Вольке находит, что печи в Майданеке работали слишком медленно — всего две тысячи трупов в сутки. Фон Вольке возмущен гуманностью эсэсовцев: сколько людей они упустили, не повесили, даже не расстреляли. Вильгельм фон Вольке, когда он вырастет, должен исправить дело. Их чувства понятны. Понятны и наши чувства. Мы на немецкой земле — это значит, что мы их отучим от немецкого «ремесла», это значит, что Вильгельм фон Вольке будет дробить камень, а не детские черепа, жечь навоз, а не города. Это значит, что с ужасом будет вспоминать Германия о походе на Советский Союз и на мир.