Война

И все-таки этой беды Афонька не ждал.

— Что? — придушенным голосом спросил он и шагнул к взводному. Мы с Роговым схватили его за руки.

— Но… Но… Ты легче, парень, — забормотал взводный, отступая. — Смотри-ка… Можно до командира…

Но Афонька вдруг стал жалок, — я никогда не видел его таким. Он растерянно затоптался на месте, потом бросился к Фараону.

— Не отдам коня. Мой он конь… Не отдам… Что же ты это? — заговорил он быстро, в беспамятстве.

Он обнял Фараона за шею, прижался к ней изуродованной щекой.

— Оставь, Афоня, брось. Я пойду, буду просить. Он отдаст, — бессмысленно говорил я, снимая его руки с шеи Фараона.

К моему удивлению Афонька не сопротивлялся, — он дрожал и позволил увести себя к шалашу.

— Ты ляг, Афоня. Брось. Выручим… Ну, поездит он день, два — отдаст, — говорил я, сам не веря своим словам. — Ты ляг. А Текинец тоже хороший конь…

Он лег на солому вниз лицом и замер.

За ужином я принес ему котелок с борщом, поставил рядом. Но борщ остыл нетронутым.

Афонька, не шевелясь, лежал до ночи.

Фараона увели.

На площадке перед командирским домом полковник учил его ходить испанским шагом. Когда полковник легкими ударами хлыста бил под сгибом ноги, Фараон вытягивал ее вперед и плавно ставил на землю. Потом другую. Он танцевал, как балерина. Он понимал ненужную науку. Он понимал все… Это был удивительный конь. Ослепительные качества скакунов всех пород, от арабских до английских, воплотились в его огненном теле.

В оскорбленной жизни Афоньки был он единственной радостью.

Ночью Афонька ушел из шалаша.

Я подождал, пока затихли его шаги, и тоже вышел наружу.

Эскадрон спал. На соломе, покрытой попонами, в островерхих шалашах из хвороста и прямо под высоким темным небом спали гусары. Сбоку каждого — седло со сложенными на нем накрест винтовкой и шашкой. Длинным частоколом выстроились вдоль забора пики.

Бредит во сне рослый Демидов, вытянув ноги через дорожку к коновязи. Снится ему, должно быть, деревня…

Дремлют стоя и лежат на земле лошади на свободно отпущенных во всю длину с коновязи чумбурах.

Покачиваясь на сухих стройных ногах, чутко спит: кровная Колхида, моя золотистая красавица. А в конце взвода, на крылечке рабочей избы, нахохлившись ночной птицей, сидит дневальный, — тоже дремлет.

Зачаровала, усыпила всех ласковая таинственная ночь… Висит над лесом месяц. Рассматривает он древние владения грозного Ливонского ордена.

Многое изменилось… Он, вечный бледный соглядатай, помнит… Не вчера ли здесь по лесным дорогам, с надменными лицами посвятивших жизнь богу, ездили суровые монахи-меченосцы? Скрывали закованное в железо тело длинные плащи, с нашитыми на груди черными крестами. Не вчера ли стройными рядами проезжали искусные в бою шведские рейтары и словно собравшиеся на бал пышно-нарядные польские рыцари? Не вчера ли тяжелыми сапогами топтали эти лесные дороги солдаты Шереметьева и проносилась запряженная цугом карета владетельного герцога? В золоте герба переливался тогда месяц. Давно ли было?

Неотступно крадется сбоку тень, — провожает меня к озеру, передразнивает движения. Светлая полоса бежит по дороге, — в серебряные ризы одевает деревья. Но не дошла она до мельницы — и в черной сутане фанатиком-иезуитом стоит она на пригорке. Застыли цепкие крылья-руки…

Качается и дробится в озере месяц. Лежит оно, застывшее в низких тенистых берегах.

Со всех сторон обступили его тесно деревья. Ни один звук не нарушает заколдованной ночной тишины…

У озера Афоньки не было. Где же он? Всегда он любил приходить сюда один, скрытный Афонька.

Ах, конечно, там он, где и Фараон…

Хитро присматривается месяц. Прямая и строгая бежит обратно тень.

Ломается тень по деревьям аллей. Блеснула античная колоннада баронского дома. Эскадрон.

Черная фигура прижалась к решетчатому забору у командирского дома. Там, за забором, стоят офицерские лошади.

— Афоня, что ты здесь делаешь?

— Уйди, Пашка!

Утро началось обычно. Мы встали на уборку. Седлали коней семеро. Среди них — Афонька. Они уезжали сменять заставу из гусар третьего взвода. Афонька не был назначен в заставу, — вызвался сам. Впервые уезжал без меня Афонька и со старшим смены Беркетовым… Потом уехал на проездку полковник с ротмистром. Полковник на фараоне. А через час с заставы прискакал в эскадрон бледный, непохожий на себя Рогов. Путаясь ногами, он прошел к командиру эскадрона. И было то, чего не бывало никогда на позициях, вблизи неприятеля: труба пропела тревогу. В пешем строю бежали мы к заставе оцеплять лес.

Афонька бежал с заставы.

Вот как это случилось.

Сменив пост на заставе, Беркетов прежде всего послал на крышу халупы дозорного. Выбор пал на Афоньку. Беркетов рад был хотя бы на время избавиться от него. Рад был Афонька. Ему становилось невыносимо-тяжело среди людей. Он взял у сменного дозорного бинокль и с винтовкой полез по короткой лестнице на крышу.

По привычке он осмотрелся. Сразу за заставой влево раскинулось ржаное поле; светло-зеленая его полоса замыкалась вдали плотной стеной леса. За лесом были немецкие заставы. Вправо из ржи выбегала дорога в баронское имение; она разветвлялась в полуверсте от заставы, и один отросток ее уходил в дальнюю аллею парка.

У сарая гусары возились Около лошадей. Не расседлывая, они ослабили у седел подпруги, освободили лошадям рты от железа, засыпали в торбы овес.

— Афоня, куда ты засунул торбу, курицын сын? — крикнул Афоньке Кириллин, оправлявший его коня. — Ищу, ищу… В шапку, что ли, сыпать овес-то?

Афонька ответил не сразу. Торба лежала под скатанной, притороченной к седлу шинелью, но не хотелось заботиться о постылом Текинце. Фараона не было — не хотелось отвечать. Тяжко… Со вчерашнего дня тяжко, невыносимо…

— Нету. Потерял как будто, — хрипло сказал он, не оборачиваясь. — Сыпь так. — И, не отвечая больше на вопросы словоохотливого Кириллина, он лег на живот, положив горячую голову на приклад винтовки. В виски стучало. «Погоди, разберемся как-нибудь», шептал он, прислушиваясь и отвечая чему-то, камнем ворочавшемуся у сердца.

Ворочалась обида…

Гусары ушли в халупу. Лошади мирно жевали овес. Припекало солнце. И небо было как синька.

…Нет, это была не обида. Обид было много. Разве Афонька считал их? В сердце ворочалась темная Афонькина жизнь. Вот она…

…Отдаленный мерный топот поднял Афонькину горячую, затуманенную голову.

На дороге показались два всадника. Они ехали крупной рысью, одновременно поднимаясь над седлами.

Несмотря на то, что всадники были еще далеко, Афонька сразу признал в правой лошади Фараона. Сердце вдруг забилось неровными толчками, потом провалилось куда-то, как будто в груди образовалась пустота. Не веря себе, не желая поверить, он схватил бинокль. В стеклах у самых глаз, словно в воздухе, плыл Фараон. Ведя бинокль направо, за ходом лошади, Афонька судорожно пересохшими губами ловил воздух, в глазах темнело…