Воздушные рабочие войны. Часть 2

— Не надо до палаты, — покачала головой Лена, — все хорошо. Спасибо. Я сама, — и она побрела в сторону лестницы, под пристальными взглядами примолкших парней, и сочувствующим Василия Исаевича. Надо зайти, ребят проведать. Может, расскажут, как там наши. Главное, чтобы живы все были. На прошлой неделе Ида забегала проведать, но Весельская сама толком ничего не знала. У нее своих забот полон рот. Каждую ночь вылеты в немецкий тыл по заявкам партизан и НКВД.

Лена соскучилась по ребятам и девочкам из эскадрильи, по запаху аэродрома и по чувству полета. Сердце опять екнуло. А вдруг, больше не допустят до полетов, как Зину. Сколько нервов, упорства и наглости понадобилось Воскобойниковой, чтобы вернуться в небо. И все равно, не вышло! Формально разрешили, а фактически сослали в тыл. В кино сниматься. Надо же! Зинка теперь настоящая артистка! Как Любовь Орлова и Валентина Серова!

— Да знаем мы, как они воюют, — донеслось ей вслед, — кто на передке, а кто передком.

Плечи девушки вздрогнули, глаза полыхнули яростью. Вся боль, горе, обида за погибших девчонок и страх перед будущим сейчас вылились в ненависть к этому говоруну. Волкова обернулась, столкнувшись взглядом с похабно-улыбающимся чернявым. Ей нестерпимо захотелось выстрелить между этих глаз, прямо в складочку перечеркивающую лоб. И желание было настолько сильным, настолько пронзительным, что она просто молча смотрела на парня, на густые черные красивые брови птицей разлетающиеся над карими насмешливыми глазами и представляла, как между ними появляется аккуратное отверстие из которго тоненькой струйкой течет кровь, заливая лицо негодяя и превращая его в уродливую кровавую маску. И так явно проявилась картинка перед глазами, что Лене стало страшно. Неужели она готова выстрелить в своего?! Пусть подлеца, но своего! И поняла — да, готова! Будь у нее сейчас пистолет, выстрелила бы, не задумываясь! Да как же так?! Что же такое с ней стало?! Девушку стало потряхивать. Видимо что-то поняв по ее взгляду, парень отступил назад, обернувшись на своих товарищей, молча наблюдавших за отвратительной сценой.

— А ну-ка извинись! — раздался жесткий голос Воронченко. Паренек был уже сам не рад своей несдержанности.

— Да ладно, бать. Ты чего?! Что я сказал-то такого?! Баба она и есть баба! Не убудет с нее! — захорохорился он. Не хотелось ему извиняться перед этой пигалицей на глазах у товарищей. Засмеют же потом.

— Баба, значит, — зло зашипел Воронченко, — передком воюет, значит! — его глаза горели лютой злобой. — Представьтесь!

— Вот еще! Да ты кто такой, вообще?! — закусил удила чернявый. Будет ему еще кто-то указывать. Оно конечно, можно и нарваться. Но не похож этот дед с бородой на начальство. Гражданский какой-нибудь. Самое плохое, если по партийной линии. Тогда да, могут быть неприятности. А так — ерунда!

— Я командир 1-ой Смоленской партизанской стрелковой дивизии подполковник Воронченко. Ну?! — это «ну» прозвучало как выстрел.

— Лейтенант Евдокимов, — нехотя представился чернявый.

— И все?

— Лейтенант Евдокимов, 91-ый пограничный полк НКВД по охране тыла.

— Где ранен?

— Я не ранен, — смутился чернявый, — у меня язва.

Воронченко взорвался:

— Так какого хрена ты такой красивый с язвой, девочку обижаешь?! Ты про нее знаешь что-нибудь?! Нет?! А метешь помелом своим поганым! Они нас из ада вытащили! Она и такие же девочки, как она. Горели, но летели за нами! Да ты ногтя ее не стоишь! Извиняйся, засранец, пока я тебе морду не разбил! И не посмотрю, что ты лейтенант НКВД! А вы что молчите?! — он переключился на товарищей чернявого, — Ваш товарищ подлость творит, а вы стоите, улыбаетесь. Еще комсомольцы пади?! Да вы у меня в отряде из толчков не вылезали бы! Чтоб подобное к подобному! — Воронченко тряс тяжелым кулаком перед ошарашенными таким напором лицами парней — Ничего, разберусь я с этим! Смотри-ка! Извиняйся! — вызверился он.

— Девушка, Вы извините меня, пожалуйста, — пролепетал бледный Евдокимов, — глупость сморозил. Больше не повториться.

— Нас тоже извините, — вмешался еще один парень, выглядящий постарше своих товарищей.

— Хорошо, — кивнула Лена. — Василий Исаевич, спасибо Вам, — она развернулась и пошла к себе в палату. К ребятам потом. Не сейчас. Не после всего этого. Лена слышала, как Воронченко продолжал распекать парней. Но ей было все равно. Обида как пришла, так и ушла. Быстро. Не оставив после себя ничего, кроме тянущей пустоты. Она и раньше слышала подобные высказывания. Но чтобы именно про нее. Как же все это мерзко!

Соседка по палате спала, выводя курносым в веснушках носиком тонкие трели. Неунывающая хохотушка Света медсестричка из стрелковой роты. Красивая, светлая под стать своему имени. Только вот ноги левой как не бывало. Срезал осколок снаряда выше колена. Как живой осталась, чудо просто. Днем Света весело щебетала и шутила, сама же хохоча над своими шутками, а ночью, думая, что Лена спит, плакала, приглушенно воя в подушку. А утром, как ни в чем не бывало, улыбалась. Только красные опухшие глаза выдавали ее. Это вот она пердком воевала?! Или девчонки из ночного бомбардировочного и из их эскадрильи?! Да что он знает, этот Евдокимов?! Сволочь он! Самая настоящая! Лена тяжело уселась на койку. Заныли раны. Ничего. Бывает. Она уже привыкла к этой тянущей боли. Сейчас еще нормально. Первые дни вообще было, хоть волком вой. Волкова воет волком. Невеселый каламбур получается у нее. Она потерла ладонью бинты под халатом. Душно. И форточка открыта, а воздуха не хватает. К дождю что ли? Она посмотрела на лежащий на тумбочке чистый тетрадный листок. Пододвинувшись ближе, чтоб было удобней писать, взяла в руки карандаш. Листок стал покрываться аккуратными круглыми буквами с красивыми завитками. Почерк у Лены был отличный, Елена Петровна всегда хвалила ее.

«Дорогая, любимая моя, родная мамочка! Если б ты знала, как соскучилась я по тебе! Помнишь, как мы, бывало, сидели с тобой в темноте на моей кровати и шептались, ожидая со службы папу? Как он там? Есть вести от него?

У меня все хорошо. Учусь летать, и прокладывать курс, постигаю военную и летную науку. Кормят нас по летным нормам. До отвала! Даже молоко с булочками дают! Вкусными. С повидлом. Как я люблю. А еще…»

Она писала так, будто не лежала в госпитале, а училась в училище. Рассказывая маме разные забавные истории, случавшиеся когда-то у них, но не с ней, а с другими девочками-курсантами. Писала про столовую, про новую форму, про старшину Кандыбу, про всякую ерунду… Только вот написать, что она в госпитале, буквально в нескольких кварталах от дома духу не хватало. Не могла. Боялась. Мама же примчится сразу, будет переживать, плакать. Зачем? Не надо ей этого! Пусть лучше думает, что дочка в Люберцах учиться на казарменном положении. Так спокойней. Всем. Потом расскажет. Когда-нибудь.

Только вот невдомек было Лене, что мама ее, недели три, как встретила почерневшую от горя мать Коли Литвинова. И уже знает, что Коля погиб. И воевал он в одном экипаже с дочкой. И что Лена ранена, она тоже узнала от Колиной мамы. Только вот не знала, что лежит она на лечении совсем рядом. А то примчалась бы, бросив все. Домашней еды принесла, одежду какую. И бульончик обязательно! И переживала бы, как без этого. И плакала. Но все одно было бы легче, видеть свою Леночку, свою маленькую девочку. А так приходиться ронять тихие слезы на линованные листки из ученической тетрадки, исписанные сладкой ложью и гадать, как она там? Все ли с ней в порядке? И кто ее, заразу такую, научил врать матери?! Вот вернется, получит ремня по жопе! И не посмотрит, что она взрослая! Да что ж это она?! Как можно?! Нельзя ремня! Девочка раненая, а она тут разошлась! И сидела мама на дочкиной кровати, всхлипывая и гладя рукой колючее шерстяное покрывало.

Роскошная квартира в доме на Берсеневской набережной вызывала не радость и тщеславную гордость как еще совсем недавно, а раздражение и даже злость. Камин, вычурная мебель, тяжелый портьеры с золотой бахромой, вазы и какие-то пошлые статуэтки с крылышками. Василий резким движением смахнул с полки чайный сервиз. Голубые с золотом осколки рассыпались по паркету и шикарному ковру, подаренному отцом. Василий безжалостно хрустнул сапогом по ни в чем не повинному фарфору. Как?! Как ему это могло нравится?! Он подошел к серванту, наклонившись, достал из бара внизу бутылку армянского коньяка и хрустальную рюмку. Набулькал с краями, так что часть янтарного напитка пролилась на полированную поверхность. Плевать! Поднял рюмку и столкнулся взглядом со своим отражением в зеркале. На него смотрел майор с тяжелым взглядом в выцветшей летной форме с полевыми погонами и аккуратно зашитым кармашком гимнастерки. Он вспомнил, как подорвал его, случайно зацепив пряжкой лямки парашюта, а девочки-техники из ночного бомбардировочного заметив это, забрали у него гимнастерку и буквально за пару минут зашили. Пить расхотелось. Он оглянулся и поморщился. А ведь совсем недавно он устраивал тут веселые вечеринки. Выпивка, джаз, друзья, девушки. Как буржуй какой-то! И льстивые взгляды и слова. Почему он этого не замечал тогда? Может быть, потому что все это было привычным и обыденным? А что изменилось? Люди! Василий посмотрел на обитое кожей кресло. В нем так любила сидеть, положив стройные ножки в американских нейлоновых чулочках на журнальный столик, Нинка Орлова. По телу прошлась сладкая истома. Интересно, где она сейчас? Отыскать что ли? Хотя… Нет! Поймал себя на мысли, что думает о том, как к его поступкам отнесся бы Стаин. Раздражение накатило с новой силой. Дожился! Мнение мальчишки интересовать стало! Так если бы только мальчишки, но ведь и осуждающий взгляд капитана Агеева и насмешливый Бершанской сразу лезут в голову. Вдруг представилось, что вместо Нинки в кресле сидит некрасивая лейтенант Алексеева, обслуживающая его самолет в первый их прилет на аэродром ночников. В помасленном комбинезоне, с подвязанными грязной косынкой волосами, игриво ему подмигивает и начинает перематывать портянки. Вася хохотнул. Вот же напридумывал! Раздражение исчезло, будто и не было.

А ведь ему хочется оказаться сейчас там, на аэродроме под Керчью. Черт бы побрал этих волокитчиков из ГУ ВВС! В чем проблема выписать наряд на новый самолет?! Хотя их понять можно, сыну Сталина, какую попало машину не всучишь. Случись что и фронт покажется курортом. Вася покачал головой. Как же легче быть простым летчиком.

Взгляд зацепился за осколки сервиза. Намусорил! Ничего, домработница уберет. Только вот ноги сами понесли в гардеробную. Здесь, вроде, где-то должен быть веник. Да где же он?! Ничего не найдешь! Бардак! Ну?! Ага! Вот он! И швабра, и ведро! А спрятала-то! Квочка! Василий понимал, что ругается на прислугу совершенно зря, что как раз у нее-то все в идеальном порядке. Это он за два года жизни в квартире впервые обеспокоился тем, кто и как здесь убирает. Опять накатило раздражение. Да что это с ним сегодня такое?! Ведет себя как истеричка! Он взял веник, металлический самодельны совок на длинной ручке и, вернувшись в гостиную, стал заметать осколки. Жалко. Красивый был сервиз. Ручная работа. Это получается кто-то творил, лепил тончайшие чашечки, филигранно скручивал завитые ручки, потом расписывал, щуря подслеповатыми глаза, а он вот так взял и смахнул рукой на пол чей-то труд? А что он сам создал в этой жизни? Ничего! Только развлекался! Хорошо хоть на фронт попал! А то, вообще, смотреть людям в глаза стыдно было бы! Или нет? Не стыдился же он инспекторской должности. Он и в действующую-то просился, чтоб вырваться из-под опеки отца, да и себя проверить хотелось. Проверил. Печально все оказалось. А ведь считал себя отличным летчиком и командиром. Самомнение под самый потолок. Осколки звонко высыпались в металлическое ведро. Василий унес веник и совок на место, не поленившись накрыть их тряпочкой, как было. Разрывая тишину, раздалась резкая трель телефона:

— Квартира товарища Сталина, — ответил он шуткой как когда-то давно, до войны.

— Товарищ Сталин. Тут Фрунзе, — в тон ему ответил Тимур.

— Здравствуйте, товарищ Фрунзе, — Василий старался голосом подражать отцу.

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

Вася не выдержал первый и рассмеялся.

— Тимка, ты где? Когда тебя ждать? Распрощался с подружками своими?

— Они не подружки, боевые товарищи скорей, — не поддержал фривольность Тимур, — я тут, что звоню. Не смогу я к тебе подъехать, Вась.