Вождь окасов

Антинагюэль, вооруженный своей палицей, которой он управлял с неслыханной легкостью и проворством, носился впереди своих воинов и оживлял их жестами и голосом. Окасы отвечали ему криками ярости, удваивая усилия, чтобы разорвать эти проклятые ряды, против которых они истощали свои силы.

– Какие люди! – не мог удержаться, чтобы не сказать, граф. – Какая безумная смелость!

– Неправда ли? – отвечал дон Тадео. – Настоящие демоны! Но подождите, это еще ничего; сражение только началось и вы скоро узнаете, что это мужественные бойцы.

– Отважные солдаты! – вскричал Валентин. – Они все лягут на месте!

– Да! – отвечал дон Тадео. – Скорее, нежели сдадутся!

Между тем окасы с ожесточением нападали на то каре, посреди которого находился главнокомандующий, окруженный главным штабом. Там битва превратилась в бойню; огнестрельное оружие сделалось бесполезно, штыки, топоры, сабли и палицы пронзали груди и разбивали черепа. Антинагюэль осмотрелся вокруг. Воины его падали как зрелые колосья под ударами чилийцев; надо было кончить с этим лесом штыков, который преграждал им дорогу.

– Окасы! – закричал Антинагюэль громовым голосом. – Вперед за свободу!

Движением, быстрым как мысль, он пришпорил лошадь, заставил ее приподняться на дыбы и бросился на неприятельские отряды, сопровождаемый своими воинами. От этого смелого натиска чилийцы раздвинулись.

Началась страшная резня и суматоха, которую невозможно описать. Каждый удар убивал человека. Крики бешенства сражающихся смешивались со стонами раненых, с частыми залпами ружей и пушек. Окасы острым углом вломились в каре и расстроили его.

С этой минуты битва сделалась одной из тех страшных рукопашных схваток, которые перо бессильно передать; это была борьба тела против тела, груди против груди; тому, который падал на землю, облитую кровью, оставалось только умереть, растоптанному под ногами сражающихся, но между тем он старался еще кинжалом или шпагой ранить врага, прежде чем испускал последний вздох.

– Ну! Что вы думаете о таких противниках? – спросил дон Тадео Валентина.

– Они выше людей, – отвечал тот.

– Вперед! Вперед! Чили! Чили! – кричал дон Тадео, пришпоривая свою лошадь.

В сопровождений пятидесяти человек, в числе которых находились и оба француза, он вломился в самую середину неприятельских рядов.

Дон Грегорио и Фуэнтес, судя по ожесточению, с каким ароканы ринулись на большое каре, угадали, что они хотели захватить главнокомандующего. Продолжая громить чилийскую армию огнем артиллерии, они сомкнули ряды своих солдат и окружили окасский отряд, нападавший на дона Тадео, железным кругом, из которого окасам почти невозможно было выйти.

Одним взглядом Антинагюэль заметил критическое положение, в котором он находился. Он призвал Бустаменте страшным криком. Тот также понял, что смелый отряд должен был неминуемо погибнуть. Он собрал всю ароканскую кавалерию, составил из нее сплошную массу и стал во главе ее.

– Спасем наших воинов, – вскричал он.

– Спасем их! – заревели индейцы, опустив свои длинные копья.

Эта страшная фаланга ринулась как вихрь на сомкнутые ряды чилийцев, преграждавшие ей путь. Ничто не могло остановить ее непреодолимого порыва. Окасы сделали широкий пролом в чилийской армии и присоединились к своим товарищам, которые приняли их с криками радости.

Бустаменте со сверкающим взором, с бледным челом и презрительной улыбкой, напрасно искал смерти, которая точно избегала от него. Три раза дон Панчо производил эту смелую атаку, три раза пробивался сквозь неприятельские ряды, сея на пути своем ужас и смерть; но партия была слишком неравная. Индейцы, беспрерывно поражаемые чилийской артиллерией, видели, не смотря на чудеса храбрости, что ряды их редели все более и более.

Вдруг Бустаменте очутился перед эскадроном, находившимся под командой дона Тадео; его лютый взор сверкнул молнией.

– О! На этот раз я наконец умру! – закричал он.

И он бросился вперед. С начала действия Жоан сражался возле дона Тадео, который, будучи занят своей начальнической обязанностью, часто не думал отражать наносимые ему удары, но храбрый индеец отражал их за него; он бросался во все стороны, чтобы защищать того, кого он поклялся спасти! Жоан инстинктивно угадал намерение Бустаменте. Он пришпорил лошадь и смело бросился к нему навстречу.

– О! – закричал Бустаменте с радостью. – Благодарю тебя, мой Боже! Я умру от руки брата!

Жоан грудью своей лошади ударился о грудь лошади Бустаменте.

– А! А! – прошептал дон Панчо. – Ты также изменник своей страны! Ты также сражаешься против твоих братьев! Умри же, злодей!

И он нанес индейцу удар саблей; но Жоан уклонился и схватил Бустаменте поперек тела. Обе лошади, предоставленные сами себе, взбесившись от шума битвы, понесли через долину своих всадников, свившихся друг с другом подобно двум змеям. Этот неистовый бег не мог долго продолжаться. Оба человека повалились на землю. Они освободились от стремян и очутились почти тотчас же лицом к лицу. Бустаменте, после нескольких секунд борьбы без результата, успел наконец поднять свою саблю и раздвоил череп индейцу.

Жоан однако ж не упал; он собрал все свои силы, с яростью бросился на дона Панчо, изумленного этим неожиданным нападением, и воткнул ему отравленный кинжал в грудь. Оба врага шатались с минуту и повалились друг возле друга. Они умерли!

ГЛАВА LXXVI Победитель и пленник

Увидев как упал Бустаменте, чилийцы испустили крик радости, на который ароканы отвечали криком отчаяния.

– Бедный Жоан! – воскликнул Валентин, рассекая ударом сабли череп одному индейцу, который хотел заколоть его кинжалом. – Какая превосходная это была натура.

– Его смерть прекрасна! – отвечал Луи, употреблявший свое ружье как палицу и добросовестно убивавший тех из окасов, которые приближались к нему.

– Подвергнувшись такой мужественной смерти, – заметил дон Тадео, – Жоан оказал нам последнюю услугу и избавил палача от работы.

– Ба! – возразил Валентин. – Он счастлив; ведь надо же умереть когда-нибудь! Друг мой, вы слишком любопытны; мой разговор вас не касается, – прибавил он, обращаясь к индейцу, который бросился на него, и ударом ноги отбросил несчастного на десять шагов. – Возьми, Цезарь! Возьми! – закричал он своей собаке.

Цезарь загрыз упавшего окаса в одну секунду. Валентин был в восхищении, никогда не находился он на подобном празднике; он сражался как демон с чрезвычайным удовольствием.

– Боже мой, как мы хорошо сделали, что оставили Францию! – повторял он каждую минуту. – Ничто не может доставить столько удовольствия как путешествие.

Луи помирал со смеху, слыша эти слова.

– Ты кажется очень забавляешься, брат? – сказал он ему.

– Чрезвычайно, любезный друг, – отвечал Валентин.

Смелость его была так велика, отважность так непритворна и наивна, что индейцы смотрели на него с восторгом и чувствовали себя как бы наэлектризованными его примером. Цезарь, на которого господин его надел кожаную кирасу и огромный ошейник с железными остриями, внушал индейцам неописанный страх; они в ужасе бежали от него. В своем простодушном и суеверном легковерии, они воображали, что это страшное животное неуязвимо, что это злой гений, сражавшийся за их врагов.