Вознесение

И я нисколечко его не виню.

До угла своей улицы я долетаю за шесть минут — потрясенная и твердо уверенная: ничего хуже со мной уже не случится. Простительное, но заблуждение. Потому что на тротуаре перед моим домом, в том же помятом льняном костюме, что он надевал вчера вечером ради своей белокурой гостьи, стоит последний человек, которого мне хотелось бы видеть. Стоит и болтает с моей хозяйкой. С опаской подъезжаю ближе, здороваюсь с миссис Зарнак, физику — коротко киваю.

— Где ты была? — спрашивает он.

— В парке. Хотя какое твое дело?

Улыбка миссис Зарнак гаснет, зато жадно вспыхивают ее глаза. Почуяв напряжение и, возможно, назревающую ссору, подробности которой она впоследствии сможет пересказать одному из своих старичков, она с огромной неохотой и только после моего едкого «до свидания» удаляется в глубину своего промаринованного дома. Что же до нас с физиком, мы остаемся там, где и были, — в патовой ситуации. Приглашать его я не собираюсь. Следующий ход за ним.

Наконец он выбирает фигуру — совершенно неожиданную.

— Мне нужно повидаться с Бетани, — говорит он.

— Не получится. Она в больнице. Ожоги второй степени. — Эти слова доставляют мне извращенное удовлетворение, будто они — часть некоего изощренного наказания, которое вот так, маленькими порциями, будет выдаваться ему в течение всей его жизни. — Она попыталась покончить с собой. Сунула вилку в электросеть, вчера. Как только поправится, ее переведут в другую больницу. С другой философией. Согласно которой ее будут накачивать всеми мыслимыми наркотиками. По самые уши. Из таких мест не выходят.

— Я пыталась сообщить тебе вчера. Но не смогла дозвониться. Интересно почему?

Физик изображает недоумение, но в искусстве притворства он — дилетант. На лице проступают коричневые крупинки веснушек, а на левом виске начинает пульсировать жилка.

— Засиделся на работе. Коммутатор после пяти не работает. И видимо, я забыл включить мобильник. — Я часто его целовала, этот висок. — Домой приехал уже за полночь.

Сглатываю.

— И над чем же ты работал так поздно?

Я похожа на сварливую жену.

— Габриэль, может, объяснишь, почему ты меня допрашиваешь?

Вопреки обыкновению он не присел, а остался стоять. Как горный хребет на далеком горизонте или как Северная Корея, он выдерживает стратегическую дистанцию. Эту прохладцу в его голосе я слышу впервые и надеюсь больше никогда не услышать. Если бы он только наклонился и обнял меня…

Я бы сдалась и возненавидела себя еще больше.

— Не люблю, когда мне лгут.

Складываю руки на груди — жест открытой вражды — и жду, пока он переварит услышанное.

— Я заработался. Все. Точка. Прости, что пропустил твой звонок. — Неужели это все, чего я достойна? Смотрит на меня, сузив глаза. — Какая муха тебя укусила, позволь узнать?

— Господи, просто скажи мне правду. Неужели, по-твоему, я не заслуживаю и такой малости? — Зажмуривается. Надеется, что я исчезну? Но допросчик я въедливый. — Ну и?

Тут он заливается краской и отвечает, пряча глаза:

— Заслуживаешь. Но ты должна мне верить. — Дожили. Ушам своим не верю. И как, спрашивается, у человека, который мне небезразличен — был небезразличен, — повернулся язык такое ляпнуть? И о чем я только… — А с Бетани я все равно увидеться должен.

— Это еще почему?

Физик смотрит на меня исподлобья:

— Проведи меня к ней и узнаешь. — Я ломаю голову, как я могла так катастрофически в нем просчитаться. Он представил себя как человека с сексуальными комплексами — следствием неудачного брака. Может, не без задней мысли? Чтобы я решила, будто тоже делаю ему одолжение? — А где ты-то была все это время? Телефоны обрывала не ты одна.

Видимо, я психолог до мозга костей, потому что ставлю мысленную галочку — почти бесстрастно: злится, значит, виноват.

— Говорят же тебе — в парке.

— В это время суток? И чем ты там занималась?

Откатываюсь чуть дальше.

— Джой Маккоуни.

— О боги, — говорит он, воздевая руки к небу. — Одна? Какого черта?

Я вспыхиваю:

— Потому что она попросила. И, как видишь, ничего со мной не приключилось. — Разбитое сердце не в счет. — Между прочим, она совершенно безобидна.

Стоп. Это ему положено оправдываться.

— Не понимаю, к чему эта ссора, — говорит он и наконец-то садится на корточки. — Давай выкладывай, что там наговорила Джой. На тебе лица нет.

Если я не могу поделиться с ним, то с кем же? Я чувствую себя ужасно одинокой. Нелюбимой и слабой. И при этом ненавижу себя за то, что разнюнилась.

— У нее рак. Она думает, что это Бетани наслала болезнь — вроде как в отместку. За то, что Джой отказалась помочь ей сбежать.

Физик насмешливо фыркает:

— Понятно. Тем больше причин найти научное объяснение тому, что происходит с Бетани, и покончить со всеми этими псевдорелигиозными байками. Поехали, — говорит он, мотнув головой в сторону дороги. — Возьмем твою машину.

Помогать человеку, который только что меня предал, врал мне в глаза и чуть ли не открыто в этом признался? Но лысая голова Джой и ощущение потного парика на коленях нарушили мое душевное равновесие — по причинам, о которых лучше даже не думать, потому что выводы следуют самые гнусные. Выводы, которые меня гложут. Что, если она права? Несмотря на ярость, в которую привела меня жалкая, унизительная игра в кошки — мышки с физиком, в эту минуту мне нужно — позарез — найти объяснение происходящему вокруг. Объяснение, в котором нет места дешевым отговоркам вроде «зла». То, что физику нужно от Бетани, нужно и мне. Хотя бы ради того, чтобы доказать: в том, что касается мотивов Бетани, Джой категорически заблуждается.

В палате, куда в больнице Святого Свитина кладут несостоявшихся самоубийц, витает дух безнадежности, полного и бесповоротного поражения. Сюда попадаешь, если неспособен даже толком покончить с собой. Притихшие перед тем, что символизирует это место, союзники поневоле, мы с физиком переступаем порог с положенным трепетом.

На одной из кроватей лежит старик с гривой белоснежных волос. На его шее красуется кровоточащий шов той разновидности, которой можно добиться только с помощью опасной бритвы или строительного ножа — в сочетании с твердой рукой. Заслышав шаги, он резко садится, как будто ждет посетителей, но, увидев незнакомых людей, отворачивает царственную голову к стене. Чуть поодаль лежит девочка-подросток, чуть постарше Бетани. Скучный серый оттенок ее лица (такой бывает, если смешать черную и белую краски) — один из самых заметных симптомов необратимого повреждения печени, вызванного передозировкой парацетамола, которое и станет причиной ее смерти — если для нее не найдется нового органа. В противном случае она сначала пожелтеет, как лимон, и через неделю-две умрет. Рядом с ней сидят родители и заплаканный мальчонка лет тринадцати. У всех троих — пустые лица. Неверие? Или сосредоточенность? Если они молятся, то спасение, которого они просят у Бога, — это чья-то смерть вкупе с невероятной удачей со списком ожидания. Мальчик слишком юн для такого. Все они слишком юны. Похоже, сентябрь выдался урожайным — палата почти заполнена. На кроватях виднеются съеженные силуэты людей с обращенными внутрь глазами. Их молчание, их закупоренный, не выплеснутый крик кружится вокруг нас невидимыми потоками, преходящими, как след ветра на воде.