Возвращение из Индии

— А вот послушай, что скажет тебе доктор Рубин, Иосиф. Ты был единственный из всех, кто разглядел его таланты… кто выбрал его из всех врачей больницы, чтобы послать в Индию. Бенци… скажи профессору Хишину, что ты думаешь о состоянии Лазара. Об аритмии.

Ябыл настолько ошеломлен дружеским прикосновением Левина к моей руке и его поразительно дружеским тоном, что поначалу просто потерял дар речи и начал невразумительно бормотать нечто, но постепенно овладел собой и даже добавил в свои аргументы кое-что новое, пришедшее мне в голову за те несколько часов, что я провел в библиотеке, а затем и в кардиологическом отделении, в палате интенсивной терапии. Хишин внимал мне с отеческой улыбкой, но мне показалось, что энергия, с которой я приводил свои доводы, впечатлила его больше, чем то, о чем я говорил.

— И ты позволил такому сотруднику, как Бенци, проскользнуть у тебя между пальцев, — укорил он Левина, когда я закончил.

— Это зависело не от меня, — глубоко огорченным тоном парировал Левин. — Решение было за ним.

И на этом медицинская часть дебатов была завершена, едва начавшись, поскольку на сцену вышли дети Лазара, Эйнат и его мальчик, который носил уже солдатскую форму, — они вошли в палату и были с энтузиазмом встречены всеми присутствовавшими.

Выяснилось, что Эйнат, которая обнимала сейчас и целовала своего отца с обычным своим смущением, только что вернулась из Соединенных Штатов; в аэропорту ее встречал брат.

Когда она обернулась к матери, ожидавшей очереди, чтобы обняться, она бросила на меня взгляд и покраснела. Я же шутливо погрозил ей пальцем и сказал с деланой насмешкой:

— Да…а… Как же это, Эйнат? Провести ночь у нас дома, а потом исчезнуть, не попрощавшись?

Она вновь залилась краской, засмеялась и стала объяснять родителям, в какой спешке она была во время краткой остановки в Лондоне. Тепло их отношений окутывало меня, словно облако. Я чувствовал себя одним из них, как если бы всегда был членом этой дружной семьи. Неожиданное примирение с профессором Левиным еще больше увеличивало ощущение радости. Но, к сожалению, у меня, да и у других, времени было в обрез — все куда-то опаздывали, а потому спешили — все, кроме Эйнат. Особенно спешил сын Лазаров, державшийся по отношению ко мне несколько отчужденно. Он должен был возвратиться на свою базу, и его мать вызвалась подбросить его до железнодорожной станции, после чего ей предстояло еще заскочить домой, чтобы приготовить все необходимое к предстоящей ночи в больнице рядом с мужем. А пока она стояла возле его кровати, прощаясь и отдавая последние распоряжения, поправляя слегка растрепавшуюся прическу, и решая, что забрать из больницы домой, а что принести из дома. Ревнивым глазом я отметил, что его рука, вся в синих пятнах гематом от уколов, сжимала ее руку, которая в свою очередь гладила его по шевелюре, как если бы он стеснялся подобного проявления нежности на людях, а, может быть, желая, чтобы ее рука легла ему на грудь, помогая скрыть возникающую боль, которую ему не хотелось бы связывать с его высокопрофессиональными друзьями.

А затем мы все расстались с главой больничной администрации; все, кроме Эйнат, выглядевшей донельзя утомленной после перелета, но утверждавшей, что не хочет спать, поскольку ее биологические часы говорят ей, что сейчас утро. Мы вышли в коридор, где великолепный чистый свет вливался вовнутрь через огромные окна девятого этажа отражением морской глади, расстилавшейся за крышами домов, — то был мягкий розовый свет осени в полуденное время, когда вся больница заполнялась посетителями, толпившимися на эскалаторах, и потоками вливающихся в больничные палаты, неся с собою цветы и фрукты, вечерние газеты и плитки шоколада, которые они рассыпали, расставляли, раздавали близким и дальним, только бы отвлечь их мысли и внимание от больничного персонала с его инструментами, капсулами, уколами и процедурами и вдохнуть новую надежду в этих, тихо лежащих под больничными простынями людей.

Несмотря на то, что с одного бока возле Дори находился ее сын, а с другого секретарша Лазара, я не терял надежды, что смогу хоть какого перекинуться с ней словом-другим без свидетелей, но надежды мои были разрушены вмешательством Хишина. Я почувствовал, что он хочет поговорить со мной еще в палате Лазара, как если бы информация, которую я сообщил ему и Левину на балконе касательно неравномерности, обнаружившейся на ЭКГ, убедили его, что следует поискать иной подход к лечению сердечной мышцы Лазара, ибо проблема эта, похоже, вызывала у него — так же как и у меня — не отпускавшую его тревогу. Возможно, что теперь и он жалел, что позволил мне так просто уйти из хирургии. Так или иначе, он подал мне знак, чтобы я его подождал, двинулся к дежурке медсестер и кратко переговорил о чем-то по телефону со старшей медсестрой своего отделения, которая, несмотря на его просьбу, отказалась освободить его от участия в операции, которая уже была один раз перенесена с планировавшихся утренних часов. Тогда он повернулся ко мне и спросил самым дружеским тоном о моих планах — собираюсь ли я домой перед своей ночной вахтой. Я посмотрел на часы — была половина пятого; до начала смены оставалось два часа. Если бы у меня был мой мотоцикл, я бы без колебаний домчался бы домой, принял душ и немного отдохнул перед предстоявшей долгой ночью, а главное — позвонил бы родителям еще раз. Но преодолевать дорожные пробки вечерних часов в Тель-Авиве, а затем высматривать место для парковки машины… это было совсем иное дело. И Хишин отлично все понял.

— В таком случае, — решительно сказал он, как если бы он все еще был моим начальником, — в таком случае составь мне компанию на время операции, которая не займет много времени, но более не может быть отложена. Лазар говорил мне, что в лондонской больнице они разрешали тебе оперировать сколько ты хотел. Ну… англичане любят резать своих пациентов не спеша и со всей деликатностью. — Тут он подмигнул мне и рассмеялся.

И я рассмеялся тоже — не только потому, что он проявлял такое неожиданное для меня дружелюбие с той самой минуты, когда я вернулся из Лондона, но равным образом из-за некоего победительного чувства самоуважения, переполнявшего меня после неожиданного примирения с профессором Левиным. Кто знает, промелькнула у меня в голове дикая мысль, кто знает, может быть, Амнон был прав, и однажды я стану здесь заведующим отделением или, чего доброго, директором больницы.

Так, окутанный мечтами о грядущем величии, что время от времени случалось со мною и раньше, я согласился начать свою ночную смену здесь, в чистом и розовом свете уходящего дня, следуя за Хишиным по дороге к хирургическому отделению. Я взял с тележки последний зеленый комплект, состоявший из рубашки и штанов и, пока анестезиолог начал готовить свою адскую смесь для очередного «улета», предстоявшего совсем юной женщине, смотревшей на нас обвиняющим и печальным взглядом, я уговорил дежурного на коммутаторе дать мне возможность переговорить с родителями по междугородней линии. Оказалось, что они сами пытались связаться со мной, единственно чтобы сообщить мне, что звонила Микаэла. Звонила она этим утром из Глазго, где она провела ночь в доме моей тетушки вместе со Стефани на пути к острову Скай. Меня удивило и рассердило, что, пока мы здесь тонули в заботах и неприятностях, Микаэла отправилась на увеселительную прогулку по Шотландии и навещает места, которые моя мать помнила с детства. Я спросил их о Шиви, и они сообщили мне, что утром ее дважды стошнило, и им пришлось обратиться к старому доктору Коэну, педиатру, который в детстве лечил меня, и он, обследовав ее, выписал рецепт, но, главное, успокоил их. Затем она прочитала мне наименование лекарств и попросила разрешения дать их Шиви. И хотя мне было сказано, что девочка на эту минуту чувствует себя много лучше, я не сомневался, что они нервничают и хотели бы, чтобы я приехал и забрал ее.

Я обещал, что отправлюсь в Иерусалим при первой же возможности, сразу после окончания ночной смены. Когда я вошел в раздевалку, то увидел доктора Варди, моего бывшего соперника, стоявшего в забрызганной кровью зеленой униформе, с маской, свисавшей у него с шеи — на лице его, всегда выражавшем удивительную серьезность, я прочитал вопросительную готовность помочь нам, если потребуется. Хишин спросил его о только что завершившейся операции, и Варди начал рассказывать со всегдашней своей обстоятельностью, пока Хишин, извинившись, не прекратил свои расспросы. Он показался мне расстроенным, как если бы мысли его были заняты чем-то иным.

— Хотите ли вы, чтобы я ассистировал вам? — спросил Варди, казавшийся удивленным внезапным появлением своего патрона.

— Нет, этого не потребуется. На сегодня с вас достаточно, можете отправляться домой, — отвечал Хишин, положив свою руку мне на плечо. — Я захватил с собою Бенци, как-никак бывшего хирурга, а ныне анестезиолога. Он составит мне компанию, думаю, этого достаточно.

С этими словами мы отправились в операционную, помыли руки, надели перчатки и маски… а затем он внезапно спросил меня, справлюсь ли я с анестезией самостоятельно. Не задумываясь ни на мгновение, я ответил утвердительно, хотя с формальной точки зрения у меня не было права работать без помощника во время операции. Хишин сказал анестезиологу, что тот может быть свободным, после чего, получив необходимую информацию, Хишин повернулся к белому животу женщины, что всегда вызывало во мне чувство глубокого сострадания и нежности. Мягким и безошибочным движением он провел тонкую, ровную линию от пупка до линии лобковых волос, которые на мгновение в лучах света, пробившегося сквозь круглое смотровое оконце, казались охваченными пламенем. Хотя операция по шунтированию, свидетелем которой я был неделю назад, намного превосходила по сложности операцию на желудке, которую проводил сейчас профессор Хишин, в эту минуту казавшийся мне похожим на мясника, невозможно было не восхититься его точностью и мастерством, заключенным в его длинных пальцах, в то время как они пробирались к нужному месту среди салфеток, погружаясь в теплые глубины человеческого тела, лежащего перед ним; погружаясь, чтобы не только увидеть, но и почувствовать то, что должно было быть сделано.

Теперь в операционной нас было трое — Хишин, я и новая, никому из нас не известная ранее, хирургическая сестра — нежное существо с лицом такой чистоты и свежести, что могло бы принадлежать и ангелу. После получаса работы, когда мы подошли к критической точке операции, внутренний телефон, висевший на стене, зазвонил требовательно и резко. Я поспешил поднять трубку и сразу узнал голос Левина, потребовавшего немедленно связать его с Хишиным. В первую секунду под впечатлением от состоявшегося между нами примирения, я хотел назвать себя, но Левин показался мне настолько перевозбужденным, что я отказался от этой мысли, ограничившись лишь предположением, что Хишин сейчас не сможет подойти к телефону и позвонит немедленно, как только освободится. Но Левин настаивал на своем, и Хишин, вполуха прислушивавшийся к разговору, попросил меня выяснить, в чем такая спешка. По-прежнему не называя себя, я повторил в трубку, что Хишин никак не может отойти от операционного стола и просит сообщить, что случилось. Левин, в голосе которого я различил явное колебание, спросил, кто с ним говорит. После того, как я себя назвал, его возбуждение стало еще явственнее, и своим глубоким голосом он произнес:

— Я думаю, доктор Рубин, что вы были правы в отношении аритмии у Лазара. Его состояние резко ухудшилось. В эту минуту он подключен к аппарату искусственного дыхания. С ним сейчас находится кардиолог из палаты скорой помощи. Он утверждает, что у Лазара вентрикулярная тахикардия, требующая применения электрошока, но для меня крайне важно, чтобы сюда пришел Хишин, хоть ненадолго, и взглянул на него, потому что он лучше всех знает его общее состояние…

По его голосу я понял, что присутствие Хишина было важно не само по себе, а потому, чтобы было с кем разделить ответственность в случае катастрофы. Я немедленно обрисовал эту ситуацию Хишину. Он застыл на месте и поднял обе окровавленные руки, как если бы хотел поймать в воздухе собственную голову. Он знал, что в эту минуту там, наверху, Лазар борется за жизнь, но не менее хорошо он знал, что лишен возможности уйти из операционной. Более того — он даже не мог послать наверх меня, чтобы я узнал, что там происходит. Внезапно я увидел, что у него трясутся руки, и почувствовал, что он теряет контроль над собой, не в силах сконцентрироваться. Через какие-то мгновения он попробовал вернуться к работе, но сразу остановился и попросил меня попробовать найти доктора Варди, если тот еще не ушел, и привести его. Увидев, что я колеблюсь, не желая оставить свой пост, он сердито выкрикнул: