Возвращение к лисьей норе

Как у нашей у казармы Караулы день и ночь, И никак, моя родная, Не уйдешь отсюда прочь.

Что могли знать эти люди о его несчастье? Буйным своим весельем они словно раздирали открытую рану… Земан не знал, куда деваться от боли, и веселый этот шабаш казался ему театром абсурда.

— Пр-и-и-в-е-ет, приятель! Садись! У нас здесь веселье в полном разгаре. Налейте и ему «лака для гробов»! Двойную порцию!

Сначала Земан отказался, но потом все же взял стограммовый стаканчик. Хотелось забыть обо всем, забыться. По желудку разлилось приятное тепло, но сверлящая головная боль не утихала, он никак не мог избавиться от преследовавших его мыслей.

Земан присел на скамейку у окна, подальше от развеселого общества. За окном была ночь. В стекла бились тяжелые капли. Пошел холодный дождь. Обычная борованская погода. А пиликалка тракториста выводила:

Не вернется сказка Молодости нашей, Потому что молодость И милей, и краше.

Нет! Нет! Только не эту! Не надо петь эту песню! — хотелось закричать Земану. Но он промолчал, чувствуя, как по щекам текут слезы. К этой сентиментальной песенке времен буржуазной республики у него было особое отношение. Для него это была песня смерти. Он был мальчишкой, когда после травмы на заводе скончался его восемнадцатилетний брат. И именно эту, любимую песню его брата играли, когда везли на кладбище. Для детской души Земана это было настолько глубоким потрясением, что с тех пор при первых же аккордах этой песни ему становилось плохо.

О боже, неужели его и в самом деле убьют?

Нет, нет! Этого не может быть!

Но Земан знал, что дело плохо. Он вспомнил, как сам когда-то вел цепь по ржаному полю, которое прочесывали в поисках диверсантов, а по завершении акции идентифицировали их тела. На всю жизнь запомнил он трагедию, предшествовавшую этому, — злодейское убийство четырех активистов в Планице…

Сколько убитых перевидел Земан за свою жизнь! Он научился спокойно смотреть на насильственную смерть как на непременный атрибут трудного своего ремесла. Но теперь автоматы будут стрелять в его внука, которого он любил. И он никак не мог этому помешать, потому что сумасшедший мальчишка неизвестно почему поставил себя вне закона, стал отверженным и тем самым приговорил себя к смерти.

А пьяная компания самозабвенно выводила:

Отшумела молодость — Экая беда! Не любить мне девушек Больше никогда…

Вдруг он не выдержал и заорал — может быть, под воздействием выпитого натощак алкоголя:

— Да пошли вы все к чертовой матери!

И выбежал на улицу под холодный дождь.

34

Капитан Маржик (так звали офицера контрразведки) не спал. Это был добросовестный служака, который педантично заботился о том, чтобы никого не обидеть и никому не навредить.

Собственно, он не годился для этой профессии, ведь любого рода слабость для контрразведчика — кратчайший путь к ошибкам и проигрышу. Но ничего поделать с собой он не мог, таким уж уродился. И поэтому по сто раз проверял каждый факт, прежде чем решался сделать какой-то вывод.

Сейчас он снова и снова перечитывал свои заметки, осматривал личные вещи дезертиров, взвешивал каждое слово, услышанное во время допросов солдат.

Весь день накануне он беседовал с солдатами, пытаясь докопаться до истины и узнать, почему же сбежали рядовой Томанек и ефрейтор Рамбоусек. Может, кто-то из солдат на плацу или в казарме что-нибудь слышал? Может, обидел их кто?

Выяснить ничего не удалось.

Солдаты отвечали смущенно и уклончиво, а из новичков он вообще не смог вытянуть ни слова. Чувствовалось, что случившееся повергло войсковую часть в уныние.

И все же Маржик хотел еще до утра, когда начнется облава, которая может закончиться трагически, уяснить для себя меру вины каждого из них. Считал это своей обязанностью, в особенности после разговора с майором Земаном. Он понимал, каково сейчас этому пожилому человеку, жалел его, но не мог повлиять на развитие событий, которые раскрутили эти молодые любители приключений, а возможно и враги. Военные законы и инструкции были неумолимы: против оружия — оружие; смерть — за смерть; за предательство — самое суровое наказание. Он хотел еще раз убедиться, что действительно совершено преступление. Взвесив все факты, он сообщил об этом майору Земану.

Ничего нового в своих заметках он не нашел, но вдруг вспомнил показания одного из первогодков. Этот парень долго испуганно молчал, прежде чем выпалил:

— Ничего не знаю. Только думаю, Иван не виноват. Вот и все.

Но почему он думает, что Томанек ни в чем не виноват? Почему он не сказал то же самое о втором дезертире, ефрейторе Рамбоусеке?

Маржик знал, что нарушает инструкции, но, тем не менее, позвал из коридора дневального и приказал:

— Разбудите рядового Словачека из третьей роты, приведите ко мне.

Через минуту дневальный ввел сонного перепуганного парня. В его глазах был только испуг, поскольку кабинет офицера контрразведки может вызывать только страх, не важно, виноват ты или нет.

Контрразведчик собирался приступить к допросу, когда что-то заметил:

— Что это у вас. Словачек?

Солдат съежился. Капитан Маржик встал, распахнул пижаму на его груди и остолбенел.

Весь живот у парня покрыт был огромными синяками.

— О боже! — воскликнул капитан. — Кто это вам сделал?

35

А Земан в это время карабкался по холмам, и ему становилось все хуже. Только теперь он понял, что переоценил свои силы. То, что в двадцать лет было для него легкой прогулкой, сейчас доставалось с большим трудом. В этих краях он прожил свою молодость. Здесь плечом к плечу с Лойзой Бартиком боролись они, еще неопытные, но сильные своей слепой верой в идею, которую отстаивали, — верой в коммунизм.

Почему же они разошлись и оказались по разные стороны баррикад?

Вернуться, говорил он себе, с трудом шагая по ночному лесу, вернуться к чистоте идеалов нашей молодости, к чистоте Февраля, и начать снова…

И он вспомнил ту февральскую ночь, когда они с Лойзой Бартиком отправились из Катержинских гор по этому же маршруту. Это был путь к Лисьей норе — охотничьему домику, в котором в сорок восьмом году они с Бартиком обнаружили вражеский передатчик. Эту историю Земан много раз рассказывал внуку. Поэтому он и выбрал этот путь.

Он промок до нитки. От холода сводило мышцы, болели суставы. Дождь превратил лесную тропинку в скользкий глиняный каток. С трудом он вытаскивал ноги из грязи, после каждого шага приходилось останавливаться. Он тяжело дышал, кололо в груди.

Да, я уже старик, пора это признать, говорил он себе. Вот где-нибудь здесь упаду и отдам концы.

Но страх за внука был сильнее усталости. И он шел.

Еще там, в ресторанчике, он подумал, где они могут прятаться. Он помнил, с каким вниманием выслушивал внук истории о Катержинских горах. И теперь был уверен, что Иван направился в то местечко, о котором множество раз слышал из уст деда, — к Лисьей норе.

Земан знал, что с этой догадкой ему следовало бы отправиться в войсковую часть. Он должен был сообщить командованию и просить помощи, чтобы взять дезертиров. Но теперь он понял Бартика. Испугался, что Ивана скорее убьют, чем поймают, потому-то и решил сам отправиться на поиски внука.