Возвращение короля

Вышли мы с Оллой не так уж рано, примерно через час после рассвета. Я проснулся еще затемно: ночь выдалась нехорошая, дерганая – Олла вскрикивала, я просыпался, поправлял шкуру на лежанке, а через пару минут снова вскидывался и поправлял. Когда удавалось сколько-нибудь задремать, перед глазами возникал кибер, несущийся куда-то вдаль громадными прыжками, словно гигантский ярко-красный кенгуру. Изредка тварь оборачивалась и заливисто лаяла. Так что с рассветом я был уже на ногах, хотя вообще-то поспать люблю. Олла проснулась попозже; открыла глаза и присела, прислонившись к стене, подтянув ноги и охватив плечи руками. Перестань, глупая, перестань, не надо, успокойся, – монотонно повторял я, выкладывая харч. И девочка успокоилась! Успокоилась и, черт возьми, даже улыбнулась. Вернее, это был только намек: губы дрогнули, чуть растянулись, в глазах шмыгнула искорка.

…Идти лесом, понятно, было бы ближе, и намного: экономилось километра четыре, если не все пять. Но, глянув на Оллу, я решил: не стоит. И так нагулялась по лесу, надолго хватит. Так что пошли мы вдоль ручья, к юго-востоку. Сперва рядом, потом Олла начала отставать, и я посадил ее на плечи. Она совсем легкая, но, сами понимаете, марш-броска в таком виде не совершишь, да и торопиться особенно было некуда, так что до места мы добрались уже ближе к полудню.

Деревня была как деревня. Десятка четыре домишек, в большинстве – полуземлянок, побеленных и разгороженных ветхими плетнями, усадьба поприличнее – несколько на отшибе, еще один дом, совсем солидный, скорее всего – обитель пристава, и, разумеется, церквушка, вполне в здешнем духе – обшарпанное, замшелое здание-пирамидка, увенчанное чем-то вроде вставшего дыбом скаутского галстука. Язык пламени, сообразил я. Ага. Не такая уж, выходит, и дыра Козлиная Грязь; обычно церкви здесь венчает бронзовый флажок. Пламя – отличие особое: кто-то из Четырех Светлых в дни Творения почтил сие место своим присутствием и, естественно, заложил алтарь. Скорее всего, Второй: именно он, если не ошибаюсь, занимался такого рода благотворительностью. Хотя и Четвертый вроде бы сделал пару ходок.

Одним словом, издалека пресловутая Козлиная Грязь смотрелась весьма мило, чистенько и даже благообразно, вполне в духе исторического романа о нашем родимом средневековье. Когда-то я обожал такие романы. Искал, выменивал, собирал, знал едва ли не наизусть. Может, поэтому я и попал на истфак, а затем и в ОСО. Как же! – яркие страсти, гордые люди, вольная воля… И никаких комплексов. Все это красиво. И все это, увы, неправда. Не то, чтобы ложь, а именно неправда. Прошлое вовсе не такое, каким мы хотим его видеть. Оно – такое же, как сегодняшний день, разве что более откровенно, без сусальных оберток. Но, с другой стороны, в этот пестрый, несладкий мир втягиваешься очень быстро, а вскоре уже не можешь представить себя отлученным от него. В конце концов, это все-таки не земная история, уже сделанная, известная и фатально неизменимая. Это – история, которой еще только предстоит сделаться.

Я стоял и смотрел. А Олла вдруг взяла меня за руку и прижалась, и я почувствовал, что она дрожит, и обнял ее покрепче, сам уже понимая: что-то не так. Нет, вру. Я не понял. Я почувствовал. Теоретики могут сколько угодно рассуждать об оперативном чутье, но оно-таки есть, это чутье, и без него естественная убыль кадров давно уже превратила бы ОСО в организацию траурных портретов. Очень просто: без всяких причин, вдруг – холодок по спине, снизу вверх, едва ощутимо… Как в Кашаде за два часа до выступления Бубахая по радио, и как еще раньше, на Хийно-но-Айте, когда олигархи ударили в бубны, созывая черное вече. Ну как объяснить? Все нормально, все тихо, но что-то очень и очень не нравится. Настолько, что я сжал руку Оллы почти до боли.

И уже на околице, наткнувшись на первого обитателя, богатырски раскинувшегося поперек тропы, я понял.

В деревне было полно народу. Летом. В страду. И почти не видно было мужчин. Лишь несколько подвыпивших, вольготно вытянувших ноги со скамеек возле плетней. И старики на завалинках – многие тоже под хмельком. И еще – дети, чумазые, горластые. А на огородах, во дворах, у колодца – бабы, бабы, бабы. Я шел по пыльной улице, никто не обращал на меня внимания, ладошка Оллы подрагивала в моей руке, а в голове вертелись разные неприличные слова. Боже, однако, как не вовремя! Диагноз совершенно ясен: идиллия после бунта. Это бывает. И проходит, когда из замка присылают небольшой, но квалифицированный отряд кольчужников.

В дом пристава заходить не имело смысла. Только с пригорка он еще мог показаться приличным. То есть, он и был приличнее прочих, но выбитые двери, ставни, висящие на честном слове, и груды обугленного мусора во дворе – довольно сильное средство против уюта. По кучам хлама, не приближаясь к распахнутым настежь воротам, бродила большая черно-белая собака; она то кружила, словно разыскивая кого-то, поскуливая и принюхиваясь, то припадала на живот и ползла, то вдруг вскакивала и коротко, жалобно взвывала. Пробегавший пацан запустил в нее камнем. Попал. Пес взвизгнул и скрылся за покосившейся стеной пристройки. Видимо, амбара: пыль перед ним была пегой от густо просыпанной муки.

Дворянская цепь на шее – не лучшее украшение в бунтующей деревне. С другой стороны, нефритовая ящерка давала мне определенные гарантии. Вряд ли кто поднимет руку на лекаря. Вечный за такое не простит. Так что смотрели нам вслед без особой радости. Но и слова худого никто не сказал. Ну и славно. Одна тетка, поспокойнее на вид, даже снизошла до разговора. Ни о каких демонах она знать не знала и не хотела. Понятно, бунт – новость покруче всякого демона. Зато я узнал, что она мужняя жена, а потому как муж пошел к королю, господ изводить, так и болтать с кем попадя ей не след, так что «…иди-ка ты, сеньор лекарь, подобру-поздорову, иди, и девчонку свою уводи от греха, а ежели надо чего, так иди вон туда, к Лаве Кульгавому. Лава с тобой и поговорит, он такой, ему мы не указ…»

Видно, крепко не любили на деревне Лаву Кульгавого – тетка аж привзвизгнула! – и правильно, что не любили, таких ни на какой деревне не любят. А как же можно любить соседа, если у него самый ухоженный огород? И конюшня побеленная? И дом самый большой? – тот самый, что смотрелся с пригорка под пару приставскому. Но если обитель пристава пущена в распыл, подчистую оприходована, то хоромина Лавы стоит. И плетень поставлен не абы как, а на века, не плетень даже, а забор, солидный такой забор, в полтора роста. Когда мы вошли, три пса, заходясь хриплым лаем, кинулись к нам и вытянулись в струну, почти повиснув на тонких цепочках. Убедительные песики, ничего не скажешь: волкари местной породы, степные помеси, заросшие мохнатой шерстью. Я задвинул Оллу за спину, подальше от зубов. А Лава уже шел навстречу нам, оставив двузубые вилы, и, увидев его, я сказал себе: правильно, вот ты-то мне и нужен, друг, с тобой-то у нас разговор выйдет.

Он подошел. Кряжистый, загорелый, припадающий на левую ногу. Грудь – багрово-кирпичная, в жестких выгоревших завитках. Руки громадные, тяжелые, пальцы топырятся от мозолей. Хозяин… Лишь чуть кивнул Лава, а три мужика, шагнувшие было следом, остановились на полушаге. Все трое – полуголые, низколобые, с такими же колючими светлыми глазами, как и у Лавы.

Я перекинулся с Кульгавым парой слов – и спустя несколько минут мы уже были в доме. Против ожидания, особого порядка там не оказалось, но какой, простите, порядок, когда все углы завалены добром? Не своим, стократ перебранным, раз навсегда расставленным, а недавним, еще не сортированным, нераспиханным по сундукам и клетям: штуки ткани, посуда, часы песочные в серебре, клавикорды (они-то зачем?), еще отрез, еще, ворох рубах, сапоги ненадеванные, опять посуда, опять часы, эти уже в золоте. И все это, буркнул Лава, не грабленое, сами несли, мол, не возьмешь ли, друг-брат, за должок? – а чего ж не взять, вещь свое место найдет, да и соседи нынче злые, что те кобели, опять же должки должками, а вещи вещами, ежели кто из приставских возвернется, так и вернуть недолго… только где ж им вернуться, когда там, ну, на усадьбе, значит, Вечный знает, что творилось?

И пока три бабы, одинаковые, как их мужья, и очень молчаливые, собирали на стол, я мял костистую поясницу хозяина, подправляя сдвинувшийся позвонок, а Лава рассказывал. В иные дни на западного лекаря ему б и глянуть не по карману, а ныне сам господин Ирруах в дом стучится, да еще и с сестрой… вот ведь какие времена настали, тут каким кремешком не кажись, а заговоришь, если расспрашивают. Вот и говорил Лава, постанывая. С мычанием, с нуканьем, но подробно. То есть все то, что произошло давеча в Козлиной Грязи. А уж как там оно дальше, так кто ж его знает? Нуу… утром рано, аккурат перед побудкой, прискакал на деревню конный. Вроде мужик, а при мече. И не степной. Мол, от короля. За древнюю волю. А пристав как раз по вечеру наказал мужикам, что шестой день тоже на господское поле идти, потому как дожди скоро. Нуу… и собрались было, да вот этот, от короля, и сказал, что не надо теперь ни шестой день ходить, ни пятый, ни вообще, потому – сеньоров больше не будет. М-ммм… вот, пошли мужики к приставу, узнать, что там да как, встали под домом, а пристав все не шел и вот тут-то Вакка-трясучий вдруг открыл рот. И никто ж не ждал такого, сеньор лекарь! – а взял да открыл. Раньше молчал, когда девку его пристав взял полы мыть, из-под жениха, считай, взял, а девка-дура возьми да и утопись. Нуу… молчал и молчал, а тут завопил: король-де, король! – и шасть на крыльцо. А оттуда – стрела, короткая такая. И Вакку в грудь. Добро б еще Вакку, так ведь вышла наружу и дедушку Гу поцарапала. А дедушка старенький, его вся округа уважает. Ну вот… и как-то оно вышло, что народ попер на крыльцо, а оттуда еще стрела, и потом еще… и мужики обозлились, а дальше, известно, выломали дверь и в кухне, за лавкой, зарубили господина пристава мотыгой. А отца-капеллана, чтоб не лез под горячую руку, той же мотыгой пристукнули, как куренка, хотя на него зуба никто не имел. А там бабы в крик… Ну и пошло…

Лава кряхтел, дочки его (или невестки?) сновали, со стола несло вкусным паром, Олла, умытая и одетая в чистенькое платьице, сидела на краюшке скамейки, а я думал. Круто. Весьма круто. Бунт бунтом, но как же быть с кибером? Лава об этом ничего не слышал, да и как слышать, продолжал бубнить Кульгавый, я от мира наособицу, они ж завидущие, у самих-то к работе сил нету, вот и не ладят с приставом, а ежели по-умному взяться, так тебе завсегда потачка будет, глядишь – и на оброк отпустят, и опять же – хоть вернись сам господин пристав, так Лава вещички схоронил, а ежели никто не вернется, так тоже хорошо, а три сынка под боком, в обиду захребетникам не дадут, а еще двое, Укка и Лыып, так те сразу, как мужики собрались в поход, вместе с ними пошли, за короля, значит… К какому королю? Нуу… господин лекарь, видать, совсем издалека. К какому ж еще, если не к тому самому, к другому нешто б я парней пустил, а тут, может, и повернется, как люди говорят…