Возвращение Мастера и Маргариты

Жена Пальцева – бывшая спортсменка многоборка – обладала фигурой, сводящейся к простейшему геометрическому построению – квадрату. Но при этом считала себя красавицей. У Лины было крупное плоское лицо с тяжелыми щеками и борцовским подбородком. На этой обширной площади, ухоженной косметологами до гладкости и чистоты каррарского мрамора, старательно и без излишней сдержанности выписывались основные детали: глаза, рот, брови. Все крупное, яркое, зовущее. Волосы Лина красила в лиловато–медный цвет и стригла под бобрик. Для редкого случая совместной с мужем светской вечеринки дама надела самые впечатляющие драгоценности и шифоновое короткое платье цвета пера жар–птицы.

У нее был повод для внутреннего торжества и основания предполагать, что начался новый этап совместной жизни с неукротимым Бертиком. С тех пор, как бравый полковник Секвестр Фийхатдулин был списан в отход, его дочь стала открытой помехой на пути преуспевающего бизнесмена. Альберт объявил ее больной и сослал лечиться на Антильские острова. Но развода не потребовал. Ангелина смекнула: она до сих пор замужем лишь потому, что мужу выгодно быть женатым, причем на женщине хворой, бросить которую ему якобы мешает совесть. А раз так, существует некая шлюшка, имеющая право серьезно претендовать на должность законной супруги. Участь Лины зависела именно от настойчивости разлучницы. Случай разобраться на месте в сложившейся ситуации неожиданно представился – Альберт сам вызвал ее в Москву. Обращался нежно, про дела не упоминал, лишь увлеченно живописал о банкете в новом ресторане клуба, открытие которого намечалось под Новый год.

Оглядев гостей, Лина наметила три кандидатуры на роль разлучницы. Первая – разумеется, крашеная, щипаная белобрысая курица, непрестанно заливалась таким зычным, хрипатым и пьяным смехом, что он перекрывал звон посуды и гул голосов. Любимая народом певица мечтала о выступлениях голяком, о чем заявляла в своем творчестве и, по всему видно, уже приближавшаяся к своей мечте. Лицом и повадками певица смахивала на саму Лину, и это пугало.

Имелась среди приглашенных еще одна подозрительная особа. С ней Лина уже встречалась в Милане, выбирая очередную шубу в салоне, рекомендованном мужем. Прыткая особа. Замужем за немцем, дочь учится в Германии. Ну что ж, такая тоже способна работать на два фронта.

Лина решила, что в этот же вечер вычислит соперницу и внимательно следила за мужем. Алберт же ни с кем не флиртовал, погруженный в задумчивость.

Пальцева многое настораживало. И прежде всего то, что загадочный "грек" так и не появился, не осчастливив своим присутствием торжественное застолье.

– Зря, ей–богу зря ваш шеф игнорирует общением с российской творческой интеллигенцией! – прожурчал Пальцев скучающему французу. – Я подготовил оригинальную художественную программу, совмещенную с десертом. У нас теперь любят и умеют веселиться. Вот Изабелла охотно подтвердит. – Он попытался втянуть в разговор углубившуюся в размышления мадам Левичек, но та лишь мечтательно простонала:

– Веселиться умеем и любим.

– А еще пуще того – божиться. И, заметьте, без всякой надобности. А крестами обвешались все, кому ни лень. Вчера посмотрел передачу из зала суда, так видите ли – на скамье подсудимых рыло к рылу – по десятку убийств на каждом. Так ведь тоже – с крестами!.. – Шарль даже задрожал от волнения и заговорил с акцентом. – Это черт знает что! Профанасьён, мизерабль!

– И я так считаю, – поддержала иностранца госпожа Пальцева. – В массах – вопиющая бездуховность, полное моральное вырождение. Поголовное блядство. – Она зыркнула в сторону приглашенных звезд, но они скрылись.

– Артистиков подбирал ты, дорогой?

– Это друзья "Музы", преданные друзья. Согласие на выступить они дали в качестве любезности. Все будут в восторге, вот увидишь, дорогая.

Тут погасли люстры и зажглись покрытые колпачками светильники, погрузив зал в зеленый полумрак. Два прожектора, пристроенных у потолка, ярко вспыхнули, скрестив лучи на площадке у рояля. За инструмент сел, раскланявшись и отбросив фалды фрака, длинноволосый носатый шатен. Не обращая внимания на поощрительные хлопки, пианист некоторое время находился в глубокой сосредоточенности, потом хищно вскинул скрюченные пальцы и уронил их на клавиши. Зазвучало нечто бравурное, похожее на увертюру к балету Прокофьева.

Появившегося в свете прожекторов Басю Мунро осыпали бурные аплодисменты. Но не смутили и не разрушили созданного образа, совмещавшего в себе визуальные признаки как Ромео, так и Джульетты. То есть определить, кто из шекспировских влюбленных вдохновил певца, было трудно, и все время казалось то так, то эдак, что завораживало, рождало ассоциации. Корсет, расшитый стразами с глубоким декольте и отделкой пером страуса, принадлежал даме, как и напудренная безволосая грудь, пожилое лицо в макияже оперной дивы и белесые завитки. Сомнения одолевали ниже талии, где начинался обтянутый ажурным белым трико компактный зад и вполне мужские жилистые ноги. Одеты ноги были в лаковые алые шпильки. Но здесь бытовые соображения уступали место эстетическим чувствам, поскольку трагическое дарование актера захватывало целиком.

В свете прожекторов разыгрывалась щемящая дущу драма. Закатив глаза и делая грациозные телодвижения, Бася с выражением шептал в микрофон нечто сугубо философское, глубокое и драматическое, касающиеся смысла жизни и взаимоотношения полов.

– О, бля… Во дает, пидер! – выдохнула Лина, толкнку ужа локтем. Гомиков ты тоже приручаешь? Новости…

– Бася милый, компанейский человек. Но лично мне это направление в современном искусстве не близко, – коротко прокомментировала Белла выступление Ромео–Джульетты. Альберт смолчал.

Слова бурного речетатива Мунро из–за полного отсутствия голоса доходили лишь частично. Зато телодвижения приводили в трепет. Во всяком случае, человека, сидевшего за роялем, и пестрого иностранца.

Шарль поднялся, вставил болтавшийся на шнурке монокль, взмахнул руками, сел, судорожно наполнил водный фужер коньяком и без всяких премудростей опорожнил его.

– В восторге! В полнейшем восторге! – взвизгнул он и захлопал прежде, чем музыка оборвалась бурным аккордом. Сдержано раскланявшись, все еще скорбно сосредоточенный Бася направился к Шарлю:

– Я пел для вас, дорогой друг! Настоящий ценитель высоких чувств заметен в любой, самой сверкающей, толпе. – Прикрывая веером помятое, густо запудренное лицо, Бася присел рядом и значительно заглянул в глаза Шарлю. Близкие души притягиваются, не правда ли?

– Полагаю, время шампанского! – щелчком Пальцев подозвал официанта, прерывая опасную беседу и нейтрализую душевный порыв Баси к сближению.

– Весьма, весьма кстати! Мой тост, господа… – с бокалом в руке Шарль поднялся и высоко вскинув бровь ждал, пока в зале установиться тишина. Наконец, лица присутствующих с вниманием обратились к нему. И прежде всего, лицо Пальцева, изобразившее неподдельный интерес.

– Чувства наполняют меня через край…Через мой край, – голос Шарля дрогнул. – Я есть поклонник истинного искусства, я есть знаток человеческих душ, я есть гражданин, что натурально, и я буду поблагодарить Альберт за случившийся тут бардак. Прошу извинить ошибку – праздник. Поблагодарить за тот пир духа… За пир духу, которым он нас всех… Которому мы все… Запутавшись от волнения в дебрях чужого языка, экспансивный иностранец всхлипнул и согнулся вдвое. Было похоже, что он схватил руку Пальцева с целью облобызать ее, но тот не позволил. Во всяком случае, заботливо усадил гостя и зашептал ему что–то на ухо.