Возвращение Мюнхгаузена (Повести, Новеллы)

Друзья помогли мне получить билет в пассажирском поезде. По тому времени это было очень трудно. Со мной был небольшой чемодан с вещами, книгами и мешок муки - мой паек за два месяца.

Расставаться с местом, где прожита часть жизни, исполненная тревог, волнений, радости, творческих исканий, где оставались друзья, оставался прекрасный город с его тополями и каштанами, великолепным Днепром, Владимирской горкой, - было грустно. Ехать в Москву после пятилетнего отсутствия в ней было боязно. Кто оставался там из друзей? Все ли они живы? Как встретили они революцию? Но сила сильнее горести разлуки и страха перед возможными бедами толкала вперед. Вместе с опасениями поднималось и захлестывало чувство радостного любопытства, веры в возможность лучшей жизни для всех, а значит, и для меня.

В пассажирском вагоне ехала я только до станции Броворы - совсем недалеко от Киева. Тут пассажирам сказали, что в нашем вагоне загорелась ось, велели всем выйти и дожидаться товарного поезда, который нас должен подобрать. Прождав на морозе шесть часов, мы наконец погрузились в теплушку и через двое суток, промерзшие, голодные, усталые от бессонницы, въехали в Москву.

МОСКВА

I

В Москве я остановилась у известной киноактрисы и моего друга Ольги Ивановны Преображенской. Мы вместе служили в одной драматической труппе, сблизились и с тех пор не теряли друг друга из виду. Она была старше меня, опытней и часто давала советы полезные и в работе, и в театральном быту. Ольга Ивановна и муж ее Владимир Ростиславович Гардин приняли меня тепло. Они жили на Раушской набережной в том доме, где сейчас гостиница "Бухарест". Работали в совсем еще молодом, но уже много обещавшем советском кино.

Поначалу Москва произвела на меня не то впечатление, какого я ждала. Она и радовала, и в то же время вызывала недоуменную растерянность. И не потому, что после тихого Киева ошеломляла шумным разнообразием жизни, пестротой множества начинаний, многолюдством уличного движения, магазинами с долгожданными товарами. Вероятно, пугало отсутствие привычной стабильности, неустойчивость нового быта, только искавшего и не всегда находившего для себя нужную форму.

В конце марта приехал в Москву с еврейской студией и Кржижановский. Надо было начинать битву за жизнь, отвоевывать свое право на место под московским небом.

При отъезде из Киева друзья Сигизмунда Доминиковича снабдили его несколькими письмами к москвичам. Визит к Бердяеву с первым письмом оказался неудачным. Из беседы выяснилось, что и философские, и политические позиции Н. Бердяева так же шатки, как и самое его пребывание в Москве. Второе письмо, к профессору Авинову, открыло Сигизмунду Доминиковичу двери дома этой семьи, но что-то и тут удержало его от закрепления знакомства. Он решил не повторять бесполезных хождений. Оставшееся, третье, неиспользованное письмо надолго застряло в боковом кармане его пиджака.

Однажды, когда он сидел в малой аудитории университета, слушая доклад профессора Иванцова, пустили по кругу лист, на котором присутствовавшие должны были поставить свои фамилии. Расписавшись, он передал лист сидевшей влево от него женщине в скромном темном костюме с серьезным, строгим лицом. Она подписалась: Северцова. Именно к ней и было адресовано третье письмо. Людмила Борисовна тут же прочла письмо, познакомила С. Д. с мужем Алексеем Николаевичем и предложила пройти после лекции к ним на чашку чая. Дом Северцовых и в жизни С. Д., и в моей сыграл очень значительную роль.

Здесь, в этом доме, мы встречали таких замечательных ученых, как Вернадский, Зелинский, Ферсман, Ольденбург и других. Здесь мы впервые слушали доклад о расщеплении атома, знакомились с новыми научными сообщениями.

Алексей Николаевич, большой, грузный, похожий на сказочного медведя, неизменно любезный и приветливый, как большинство профессоров, смотрел на искусство несколько свысока: "Что ж, милое, приятное занятие, но можно жить и без него". Нас это не смущало и не огорчало: он был настоящим большим ученым, можно почудить и покапризничать. Это было тем более простительно, что он все же любил литературу, любил слушать сказки, фантастические истории, всегда просил меня что-нибудь почитать, только не очень жалостное, да и сам грешил: в свободные часы рисовал. Из-под его пера выходили болотные черти, лешие, какие-то чудовища: звери не звери, люди не люди, речные омуты, причудливые деревья. Рисунки он дарил даже не на память, а просто так, не зная куда девать. С окружающими был прост, обходителен, но, сохраняя некоторую важность, часто любил повторять: "Мы, воронежские дворяне..." Дальше следовал какой-нибудь непередаваемый, с хорошим чувством юмора, рассказ из собственной жизни или богатой приключениями жизни его замечательного отца.

В студенческие годы Людмила Борисовна была его ученицей, вышла за него замуж после смерти его первой жены. Научной работы не оставляла. Некоторые из ее трудов по бактериологии были переведены за рубежом и получили там признание. Она была его секретарем, сопровождала всюду в командировках по Советскому Союзу и за рубежом, переводила его труды на иностранные языки, после его смерти написала его биографию для серии "Жизнь замечательных людей".

По годам она была много моложе А. Н., подходила к нашему возрасту и искала сближения с нами.

"Добрый, простой, милый человек", - говорил о ней С. Д. Для него она сразу же нашла комнату. Было введено положение о десятипроцентной норме. Каждый дом должен был сдать в свой Райжилотдел десять процентов жилой площади. О получении ордера нечего было и мечтать. Предлагаемая ею комната была без мебели, маленькая, в шесть метров, числилась за графом Коновницыным и не состояла на учете. Граф не просил за нее денег, но предлагал брать у него платные уроки английского языка. Условия оказались приемлемыми, и Кржижановский недолго думая перетащил свои вещи по адресу: Арбат, 44, квартира 5. Уроки продолжались недолго; граф был стар, вскоре заболел и умер; графиня переехала на другую квартиру.

По приезде нового жильца комната стала приобретать жилой вид. Появились деревянная койка с волосяным матрацем, простой некрашеный стол с двумя ящиками, перед ним кресло с жестким сиденьем, на противоположной стене полки с книгами. Самодельная скатерть и одеяло из кустарной материи покрыли стол и постель. Несколько фотографий по стенам и две акварели с подписью: "М. Волошин" дополняли более чем скромное убранство комнаты. В таком виде она сохранилась до самых последних дней жизни Кржижановского.

По инициативе Людмилы Борисовны и благодаря ее связям администрация ЦЕКУБУ (Дома ученых) предложила С. Д. провести совместно со мной цикл литературных вечеров. В этот цикл вошли киевские программы и вновь подготовленные. Выступления имели значительный успех и расширили круг наших знакомств.

II

Живую радостную струю в жизнь первого московского года внесло знакомство и работа с театральной молодежью, объединившейся вокруг Григория Львовича Рошаля. Это знакомство состоялось благодаря стараниям уже полюбившейся нам по Киеву и приехавшей почти одновременно с нами Веры Строевой. Свойственное ей стремление быть там, где намечается что-нибудь интересное, и острое "чувство нового" привели ее в группу Рошаля. Репетировали какую-то комедию Мольера, предполагали создать свой театр. Сигизмунд Доминикович читал ребятам лекции, беседовал о Мольере, его эпохе, комедии - словом, обо всем, что требовалось знать в процессе работы. Метод у Рошаля был свой, особый, отличный и от системы Станиславского, и от системы, широко применявшейся в те дни в молодежных студиях и известный под названием "биомеханика".

Театр не удалось создать, но большая часть из ребят рошалевской группы впоследствии заняла командные посты в качестве режиссеров и ведущих актеров. В группе занимались: Окунчиков, Колесаев, Сажин и др. Сам Рошаль и Вера Строева, увлекшись блестящими перспективами молодого советского кино, отдали ему все силы юности и опыт зрелости. Ряд постановок этих крупных мастеров вошел в золотой фонд кинематографического искусства.

Вере Строевой, ее умению находить интересных людей мы обязаны были и знакомством с Яхонтовым.