Возвращение на родину

Клайм поднялся следом за ней и заметил наверху на валу круглое выжженное пятно.

– Зола?
– спросил он.

– Да, - сказала Юстасия.
– На пятое ноября мы тут устраивали маленький костер, и это след от него.

На этом месте был костер, который она зажгла, чтобы привлечь Уайлдива.

– Вот какая у нас есть вода, - сказала она и бросила камешек в пруд, лежавший с наружной стороны вала, как белок глаза без его зрачка. Камень упал в воду с громким плеском, но Уайлдив не появился на другой стороне пруда, как это однажды было.
– Мой дедушка говорит, что во время своих морских походов он двадцать лет пил вдвое худшую воду, - продолжала она, - и считает, что и мы отлично можем пить эту, когда нет другой.

– Что ж, это верно, в зимнее время в этих прудах нет грязи. Они только что наполнились дождевой водой.

Она покачала головой.

– Я уже приспособилась жить в глуши, - сказала она, - но пить из пруда не могу.

Клайм поглядел в сторону колодца, где теперь никого не было, все уже ушли домой.

– За ключевой водой далеко посылать, - сказал он, помолчав.
– Но если вам так не нравится прудовая вода, попробую достать для вас колодезной.
– Он пошел к колодцу.
– Да, мне кажется, я смогу. Привяжу вот это ведерко.

– Но раз я не стала тех утруждать, то, по совести, не могу и вам позволить...

– Никакого труда, я сделаю это с удовольствием.

Он привязал ведерко к сваленной на землю длинной веревке, перекинул ее через ворот и стал спускать, давая веревке скользить меж ладоней. Но, отпустив немного, он задержал ее.

– Надо сперва закрепить конец, а то можно все потерять, - сказал он подошедшей ближе Юстасии.
– Не можете ли вы подержать веревку, пока я это сделаю, - или мне пойти позвать вашу служанку?

– Я подержу, - сказала Юстасия, и он передал веревку ей в руки, а сам пошел искать конец.

– Можно, я буду спускать потихоньку?
– спросила Юстасия.

– Только не надо много, - сказал Клайм, - а то, если ведро уйдет глубоко, вы увидите, насколько оно станет тяжелее.

Юстасия все-таки начала травить веревку. Когда Клайм завязывал конец, она вдруг вскрикнула:

– Я не могу ее удержать!

Клайм подбежал к ней, но задержать веревку ему удалось, только замотав ненатянутую часть вокруг стояка; тогда она сильно дернулась и остановилась.

– Вас не поранило?

– Есть-таки.

– Очень?

– Нет; кажется, нет.

Она раскрыла ладони. Одна кровоточила, - веревкой содрало кожу. Юстасия обернула руку носовым платком.

– Надо было бросить, - сказал Ибрайт.
– Почему вы не бросили?

– Вы сказали - держать... Это уж во второй раз меня сегодня ранят.

– Ах да, я слышал. Краснею за мой родной Эгдон. И серьезное вам нанесли повреждение?

В его голосе было столько сочувствия, что Юстасия медленно подняла рукав и открыла свою круглую белую руку. На гладкой коже горело ярко-красное пятнышко, словно рубин на паросском мраморе.

– Вот, - сказала она, тронув пятнышко пальцем.

– Какой низкий поступок, - сказал Клайм.
– Неужели капитан допустит, чтобы эта женщина осталась безнаказанной?

– Он как раз сейчас пошел по этому делу. Я не знала, что у меня такая магическая репутация.

– И вам стало дурно?
– сказал Клайм, глядя на крохотную алую ранку, как будто ему хотелось поцеловать ее и тем излечить.

– Да, я испугалась. Я так давно не была в церкви. И, наверно, еще долго не пойду, - может быть, никогда. Я не могу смотреть им в глаза после этого. Ведь правда, это страшно унизительно? Я потом хотела умереть. Но теперь мне уже все равно.

– Я приехал сюда, чтобы вымести всю эту паутину, - сказал Ибрайт.
– Не хотите ли вы мне помочь? Будете учить в старших классах. Мы можем принести здесь много пользы.

– Что-то не очень хочется. Я не слишком люблю своих ближних. Иногда почти ненавижу.

– Все-таки я думаю, если бы вы познакомились с моим планом, вы бы заинтересовались. А ненавидеть людей не стоит; уж если что ненавидеть, так то, что их сделало такими.

– Вы хотите сказать - природу? Я уже ее ненавижу. Но о ваших планах я буду рада послушать в любое время.

Теперь положение вполне определилось, и оставалось только попрощаться. Клайм хорошо это понимал, да и Юстасия сделала какой-то заключительный жест; все же он смотрел на нее, словно хотел еще что-то сказать. Если бы он не жил раньше в Париже, возможно, это так и осталось бы несказанным.

– Мы уже встречались, - проговорил он наконец, глядя на нее, пожалуй, с большим интересом, чем то было необходимо.

– Я этого не признаю, - тихо и сдержанно ответила она.

– Но я могу думать, что хочу.

– Да.

– Вы одиноки здесь.

– Не выношу вереска, кроме как когда он цветет. Для меня Эгдон жестокий тюремщик.

– Да что вы!
– воскликнул он.
– А меня он всегда бодрит и успокаивает и придает мне силы. Если бы надо было выбирать, где жить, я бы из всех мест на земле выбрал только эти нагорья.

– Они интересны для художников, но у меня нет никаких способностей к рисованию.

– А вон там, совсем близко, - он бросил камешек в нужном направлении, есть очень любопытный друидический камень. Вы часто ходите на него смотреть?

– Я даже не знала, что тут есть такой камень. Но я знаю, что в Париже есть Бульвары.

Ибрайт задумчиво глядел в землю.

– Этим много сказано, - проговорил он.

– Да. Конечно.

– Помню, и я когда-то испытывал такую же тоску по городской суете. Пять лет в большом городе радикально это излечивают.

– Послал бы мне бог такое лекарство! А теперь, мистер Ибрайт, я должна пойти в дом перевязать свою раненую руку.

Они расстались, и Юстасия исчезла в сгущающихся сумерках. Душа ее была полна до краев. Прошлое перестало существовать, только сейчас начиналась жизнь. Клайм же далеко не сразу разобрался в своих чувствах и лишь значительно позже понял, как на него повлияло это свиданье. А сейчас, пока он шел домой, у него было лишь одно ясное ощущение - что его план теперь почему-то представляется ему в сияющем ореоле. Образ прекрасной женщины переплелся с ним.

Придя домой, он поднялся наверх, в комнату, в которой хотел устроить себе рабочий кабинет, и весь вечер занимался тем, что распаковывал книги из ящика и расставлял их на полках. Из другого ящика он достал лампу и бутыль с керосином. Он заправил лампу, разложил все нужное на столе и сказал:

– Ну вот, теперь я готов начать.

Наутро он встал рано и читал два часа до завтрака при свете своей лампы; потом читал все утро и весь день до заката. Как раз когда солнце стало садиться, он почувствовал, что глаза у него устали, и откинулся на спинку кресла.