Возвращение с того света

Поддавшись искушению, он так и поступил, но рука, конечно же, не нащупала ничего, кроме смятой простыни и тощей больничной подушки. Слепой тихо рассмеялся и надел штаны до конца.

Спать расхотелось совсем. Он обулся, набросил на плечи ватник, чтобы не пробирал ночной холодок, и вышел на улицу.

Луна уже ушла, и вокруг было темно, только светились приглушенным синеватым светом ночные лампы в больничном коридоре, да бессонно горело окно приемного отделения. Занавески на нем были плотно задернуты. Слепой припомнил, кто сегодня дежурит в приемном, и понимающе кивнул. Что ж, доктора и медсестры – тоже люди, да, по слухам, еще какие!

Далеко, на невидимой отсюда железной дороге прогрохотал поезд. Колеса громыхали долго: шел большегрузный состав, и в тихом ночном воздухе звук даже на таком расстоянии получался отчетливым и громким.

Слепой нащупал в кармане сигареты, но пальцы разжались, и пачка соскользнула обратно в карман.

Курить не хотелось совершенно, хотя по логике вещей человек, посреди ночи разбуженный кошмаром и вышедший на улицу, чтобы поостыть, был просто обязан выкурить хотя бы одну сигаретку. Просто так, чтобы отдать дань традиции.

Он снова усмехнулся. Внезапно все стало просто и ясно. Память все равно вернется, и это будет скорее всего больно, возможно, стыдно и почти наверняка неожиданно. Так или иначе, с этим придется жить дальше. «Надо пойти к этому их чудотворцу, – подумал он. – Вряд ли он мне поможет, и вряд ли он мне навредит… Вряд ли этот провинциальный клоун вообще на что-нибудь способен. Ну а вдруг? Опасности надо идти навстречу, потому что, сколько бы ты от нее ни бегал, она будет идти за тобой по пятам, нюх у нее получше, чем у любой ищейки, от нее не спрячешься. Ей можно только сломать хребет и растоптать голову каблуком.» Между прочим, это все не мои слова, кто-то мне их говорил.., давным-давно.., не помню ничего… Ничего, черт подери, не помню!"

Он даже ударил кулаком в ладонь от досады.

Решено, сказал себе Глеб. Завтра же иду к колдуну, или гуру, или как он у них там называется… Вот ведь сочинили религию, сами не поймут, во что верят… Аркадий, к примеру вроде далеко не дурак, а объяснить толком, кому они там на своих собраниях молятся, ни в какую не может. Я-то никому молиться не собираюсь, хотя это может оказаться одним из непременных условий, которые мне будут поставлены. Ну, это уж дудки, твердо решил он.

Не хватало еще на старости лет в сектанты податься… «С Аркадием, что ли, поговорить, – подумал он вдруг. – И ему на дежурстве веселее, и я время скоротаю. Заодно и обрадую хорошего человека – уговорил, мол, веди, чего там… Только что же это хороший человек мне сегодня так старательно лапшу на уши вешал?»

Он неторопливо двинулся вдоль здания, направляясь к флигелю, черневшему в кустах уже начавшей зеленеть сирени, где размещался морг. Из-за флигеля торчала длинная труба котельной, из которой вился легкий дымок – ночи были еще очень прохладными.

«А ведь спит, наверное, друг Аркадий, – подумал Слепой. – Дрыхнет без задних ног после своих приключений, какими бы они ни были. Намаялся за день и спит, а я лезу со своими разговорами. Ничего, – решил он, – если спит, будить не стану, повернусь и уйду».

В кустах справа вдруг кто-то заорал дурным, нечеловеческим голосом. Кто-то завозился там с треском и хрустом, а потом из кустов бомбой вылетел незнакомый Глебу дымчато-серый кот и, задрав пушистый, толстый, как полено, хвост, стремительно пересек дорожку и исчез в кустах сирени, окружавших морг. Следом за ним из кустов неторопливо вышел облезлый черный котище по кличке Бармалей. Это было не имя, а кличка, как у уголовника, потому что был Бармалей прирожденным бандитом, вором, разорителем гнезд и драчуном, раз и навсегда присвоившим себе право единолично царствовать в больничном дворе. Кроме того, насколько мог заметить Глеб, Бармалей отличался безобразной половой распущенностью, свойственной, по слухам, представителям уголовного мира. С соперниками, посягавшими на неприкосновенность его территории и его гарема, Бармалей расправлялся не хуже любого пахана.

Черный разбойник некоторое время постоял посреди дорожки в напряженной позе, глядя туда, где скрылся посрамленный противник, а потом совершенно по-человечески выплюнул клок пушистой дымчатой шерсти, плюхнулся на пятую точку, задрал ногу, как гимнаст, выполняющий упражнение на коне, и принялся увлеченно вылизывать свое драгоценное хозяйство, не обращая на Глеба ни малейшего внимания, словно того здесь и вовсе не было.

– Хамло ты, Бармалей, – сказал ему Слепой и двинулся дальше, обогнув кота, который так и не удостоил его взглядом.

Свернув за угол морга, он остановился, а потом и попятился, полностью уйдя в тень, и оттуда стал с растущим удивлением наблюдать за происходящим.

Друг Аркадий не спал… Напротив, забыв о своем пищевом отравлении, он трудился в поте лица, старательно ковыряя лопатой землю возле кучи угля, наваленной у стены котельной. Куски угля то и дело лязгали о металл, и тогда до Глеба долетали приглушенные, сдавленные ругательства.

Сначала он хотел предложить сменщику свою помощь, решив, что тот просто выбирает уголь покрупнее, но потом заметил, что помощник у Аркадия уже есть. Нескладный и тощий, похожий на какую-то невероятно сложную удочку, сконструированную шизофреником в приливе творческой активности, маялся поодаль долговязый жердяй по имени Жорик, местный дурачок и, как понял Глеб, едва ли не самый ревностный прихожанин церкви Вселенской Любви. У ног Жорика стояла здоровенная картонная коробка, похоже, от цветного телевизора первого поколения, туго чем-то набитая и не менее туго перевязанная бельевой веревкой. «Первые христиане хоронят святые дары», – пришла на ум абсолютно бессмысленная фраза, не лишенная, впрочем, какой-то глубинной, ассоциативной правдивости. Эти ночные раскопки явно были связаны с делами секты, о которых Слепой ничего не знал и знать не хотел.

Он уже собирался повернуться и уйти, но передумал и решил досмотреть до конца.

Теперь, когда курить было наверняка нельзя, ему вдруг до смерти захотелось сделать хоть одну затяжку. Организм ныл и канючил, требуя своего, и Глеб про себя посоветовал ему заткнуться и использовать внутренние резервы – на легких их должно было накопиться предостаточно. Организм внял и заткнулся, и Глеб стал смотреть, вовсю используя свое кошачье зрение.

Аркадий и Жорик, часто сменяя друг друга, копали еще минут двадцать, пока не зарылись в землю по самые брови. Аркадий часто останавливался, чтобы передохнуть, хватаясь при этом за левый бок, и Слепой окончательно убедился в том, о чем догадался сразу: никаким пищевым отравлением здесь и не пахло, а пахло здесь, как минимум, сильным ушибом, а то и ножевым ранением. Сопоставив эту травму с бледностью Аркадия, его бестолковым и ничем не спровоцированным враньем, а также имевшим место в данный момент тайным захоронением картонного ящика, некогда содержавшего в себе телевизор цветного изображения «Рубин» стоимостью семьсот с небольшим советских рублей, Глеб пришел к выводу, что хоронят скорее всего все-таки не телевизор, пусть и очень старый, а того, кто так ловко саданул чем-то Аркадию под ребра, что тот до сих пор не может разогнуться.

«Надо же, – подумал Слепой, наблюдая за тем, как землекопы, кряхтя от натуги, опускают ящик в яму, – ив такой дыре, как это Крапивино, оказывается, может быть очень даже интересно. Если в ящике то, о чем я думаю, то Аркадий вряд ли обрадуется, если я подойду к нему и объявлю о своем решении сходить завтра вместе с ним на молитвенное собрание. Пожалуй, он попытается положить меня поверх этого ящика, благо яма уже готова. Как интере-е-есно!»

Между тем Жорик не удержал ящик, и тот с шумом упал на дно ямы. Глеб отчетливо услышал звук, с которым тяжелый ящик ударился о землю, и треск лопнувшей веревки… А может быть, подумал он, лопнули все веревки, ящик открылся, и то, что в нем лежало, вывалилось наружу. «Козлы, – подумал он с внезапной вспышкой бешенства, – взялись хоронить, так хороните по-человечески. Как же хочется поучить вас вселенской любви…»

Он вдруг понял, что ни капельки не сомневается в своей способности «научить вселенской любви» двоих здоровенных мужиков. Пожалуй, в случае необходимости он мог бы похоронить их в той же яме, не испытывая при этом ничего, кроме легкой брезгливости. Он был удивлен и этой своей уверенности, и тому, с какой скоростью его отношение к сменщику из ровного дружелюбия превратилось в холодную, расчетливую враждебность. Собственно, Аркадий всегда был ему чем-то неуловимо неприятен. Чувство это усилилось после той клоунады, которую он закатил минувшим вечером, а теперь, после этих ночных похорон, достигло апогея.