Возвращение с Западного фронта (сборник)

Какая-то чужая рука взяла его руку и положила ее на гладкие, юные плечи девушки.

VII

Марилл сидел на террасе отеля и обмахивался газетой. Перед ним лежало несколько книг.

– Идите сюда, Керн! – позвал он. – Близится вечер. В эту пору животное ищет одиночества, а человек – общества. Как обстоят дела с вашим видом на жительство?

– Осталась еще неделя. – Керн подсел к нему.

– В тюрьме неделя тянется долго, на воле пролетает мгновенно. – Марилл хлопнул по книжке. – Эмиграция побуждает к самообразованию! На старости лет я взялся за французский и английский.

– Иной раз я просто уже не могу слышать слово «эмигрант», – раздраженно ответил Керн.

Марилл рассмеялся:

– Ерунда! Вы в отличной компании. Данте был эмигрантом. Шиллеру пришлось покинуть родину. А Гейне, а Виктор Гюго… Это всего лишь несколько имен. Взгляните на небо – вот месяц, наш бледнолицый брат. Он эмигрировал с Земли. Да и сама наша матушка Земля и та старая эмигрантка, давно сбежавшая с Солнца. – Он подмигнул Керну. – А может, было бы лучше, если бы этого бегства не случилось. Тогда бы мы еще носились в пространстве в форме раскаленных газов. Или же в виде солнечных пятен. Вы не согласны?

– Не согласен.

– Ну и не надо. – Марилл снова принялся обмахиваться газетой. – Знаете, что я сейчас прочитал?

– Что евреи виновны в засухе.

– Нет.

– Что осколок снаряда в животе – вот подлинное счастье для истинного мужчины.

– Тоже нет.

– Что евреи большевики, потому что так алчно накапливают капиталы.

– Неплохо! Дальше!

– Что Христос был арийцем. Незаконнорожденным сыном германского легионера…

Марилл захохотал:

– Нет, ни за что не угадаете! Я читал брачные объявления. Вот послушайте: «Где же тот милый и симпатичный мужчина, что даст мне счастье? Отлично воспитанная и душевная фрейлейн, с благородным характером, с любовью ко всему доброму и прекрасному и первоклассной квалификацией в отельном деле ищет столь же гармонично развитого мужчину в возрасте от тридцати пяти до сорока лет с солидным положением…» – Он взглянул на Керна. – Понимаете! Только от тридцати пяти до сорока! Сорок один год уже исключается! Вот что значит сила веры! Или вот другое объявление: «Где же я найду тебя, о мое дополнение? Глубоко чувствующая и радостная особа, леди и домашняя хозяюшка, с крыльями, не сломленными однообразием будней, темпераментная и интеллектуальная, полная внутренней красоты и чувства товарищеского взаимопонимания, ищет джентльмена с соответствующим доходом, любящего искусство и спорт. Кроме всего, он должен быть просто славным парнем…» Здорово, правда? А это как вам понравится: «Душевно одинокий пятидесятилетний мужчина, чувствительная натура, выглядит моложе своих лет, круглый сирота…» – Марилл остановился. – Круглый сирота! – насмешливо повторил он. – Это в пятьдесят-то лет! Какой, право, жалкий тип, этот изнеженный пятидесятилетний кретин… Вот, дорогой мой! – Он протянул Керну газету. – Две страницы! Еженедельно две полные страницы! И это только в одной газете! Посмотрите на заголовки! Они так и кишат душевностью, добротой, товариществом, любовью, дружбой! Сущий рай! Эдем среди пустыни политики! Как все это оживляет и освежает душу! По крайней мере убеждаешься, что и в наше жалкое время еще есть хорошие люди. Я прямо-таки чувствую прилив бодрости…

Он отбросил газету.

– А почему бы не напечатать такое объявление: «Комендант концентрационного лагеря, глубоко душевная натура, с чувствительным сердцем…»?

– Он наверняка считает себя таким, – заметил Керн.

– Безусловно считает! Чем примитивнее человек, тем более высокого он о себе мнения. Как раз об этом и свидетельствуют все эти красноречивые объявления. Они порождены… – Марилл усмехнулся, – какой-то внутренней, я сказал бы, неукротимой силой слепой убежденности! А сомнения и терпимость присущи только подлинно культурному человеку. Из-за них-то он и гибнет всякий раз. Вековечный сизифов труд. Одно из самых сложных уравнений человеческого бытия.

– Господин Керн, к вам кто-то пришел, – неожиданно и возбужденно доложил вошедший мальчик-посыльный. – Похоже, что не из полиции!

Керн быстро встал:

– Хорошо, иду!

Он не сразу узнал этого жалкого пожилого человека. Ему почудилось, будто он видит нерезкое, расплывчатое изображение на матовом стекле фотоаппарата. Но постепенно облик гостя стал отчетливее, и он узнал знакомые черты.

– Отец! – испуганно произнес он.

– Да, Людвиг, это я.

Старик Керн отер пот со лба.

– Жарко сегодня, – сказал он и виновато улыбнулся.

– Да, очень жарко. Пойдем в комнату, где пианино. Там прохладнее.

Оба сели было, но Керн тут же встал, чтобы принести отцу лимонаду. Он очень разволновался.

– Давно мы с тобой не виделись, отец, – осторожно проговорил он, вернувшись.

Старик кивнул.

– Ты сможешь остаться в Праге, Людвиг?

– Думаю, нет. Сам понимаешь. Правда, пока они ведут себя довольно прилично. Дали мне разрешение на две недели. Вероятно, продлят его еще на два-три дня… И все…

– И что же дальше? Останешься здесь нелегально?

– Нет, отец. В Праге теперь слишком много эмигрантов. Я этого не знал. Попробую снова пробраться в Вену. Там легче раствориться среди людей. А ты-то как поживаешь?

– Я болел, Людвиг. Гриппом. Всего несколько дней как встал с постели.

– Вот оно что… – Керн облегченно вздохнул. – Болел, значит! А теперь снова совсем здоров?

– Да, как видишь.

– И что же ты делаешь, отец?

– Да так… пристроился в одном месте.

– Тебя там неплохо охраняют, – сказал Керн и улыбнулся.

Старик посмотрел на него таким измученным и растерянным взглядом, что он невольно вздрогнул.

– Разве тебе нехорошо живется, отец? – спросил он.

– Хорошо! Впрочем, Людвиг, что вообще значит для нас хорошо? Есть немного покоя – вот и хорошо. Есть кое-какая работа. На угольном складе. Веду бухгалтерские книги. Дел немного. Но все-таки это занятие.

– Что ж, прекрасно! И сколько ты зарабатываешь?

– Ничего не зарабатываю; мне дают только карманные деньги. Зато у меня есть квартира и стол.

– Это тоже что-то. Завтра навещу тебя, отец!

– Да, конечно… или… я могу снова прийти сюда…

– Зачем тебе бегать по городу? Я приду…

– Людвиг… – Старик Керн осекся. – Будет лучше, если я приду к тебе.

Керн удивленно посмотрел на него и вдруг все понял: коренастая женщина, открывшая ему дверь… Сердце его забилось, словно молоток застучал по ребрам. Он хотел вскочить, схватить отца, убежать с ним куда глаза глядят; в голове зароились мысли о матери, о Дрездене, о тихих воскресеньях, которые они проводили вместе… Потом он снова посмотрел на этого разбитого судьбой человека, глядевшего на него с покорностью отчаяния, и подумал: «Конец! Все кончено!» Судорожное сердцебиение прекратилось, и молодой Керн испытывал теперь к отцу только лишь чувство беспредельного сострадания.

– Дважды меня высылали, Людвиг. Едва я вернулся и прожил здесь одни сутки, как меня тут же снова забрали. Даже не обругали. Но – посуди сам – не могут же они оставлять всех нас здесь. Я заболел – шли непрерывные дожди. Провалялся с воспалением легких, а потом еще было осложнение… Ну вот… А она ухаживала за мной… Иначе я бы просто погиб. Понимаешь, Людвиг? К тому же она добра ко мне…

– Разумеется, отец, – спокойно сказал Керн.

– Ведь я и работаю немного. Зарабатываю себе на пропитание. А такого… такого у меня с ней ничего нет… слышишь?.. Такого нет… Но я не могу больше спать на скамейках в парке и вечно бояться! Не могу, Людвиг!..

– Понимаю, отец.

Старик смотрел куда-то мимо.

– Иногда я думаю – твоя мама должна развестись со мной. Тогда она могла бы вернуться в Германию.

– А разве ты хочешь этого?

– Не ради себя. Ради нее. Ведь виноват-то во всем я. Если мама перестанет быть моей женой, она сможет вернуться. Виноват я, и только я! И перед тобою тоже. Из-за меня ты лишился родины.

Керн страшно расстроился. Это уже не был его прежний отец из Дрездена, веселый и жизнерадостный; перед ним сидел трогательный, пожилой, беспомощный человек – просто родственник, уже не способный справиться с жизнью. В полном смятении Людвиг встал и сделал то, чего не делал еще никогда. Он обнял узкие, согнутые плечи отца и поцеловал его.