Возвращение с Западного фронта (сборник)

– Эх, Альберт, дружище, – вспоминаю я, – а помнишь нашу кровать с балдахином и кошку?

– И кресла, – добавляет он.

Да, кресла из красного плюша. По вечерам мы восседали на них, как короли, и уже собирались выдавать их напрокат. По сигарете за час. Мы жили бы себе забот не зная, да еще имели бы выгоду.

– Альберт, – вспоминаю я, – а наши мешки со жратвой…

Нам становится грустно. Все это нам очень пригодилось бы. Если бы поезд отходил днем позже, Кат наверняка разыскал бы нас и принес бы нам нашу долю.

Ведь вот невезение. В желудке у нас похлебка из муки – скудные лазаретные харчи, – а в наших мешках лежат свиные консервы. Но мы уже настолько ослабели, что не в состоянии волноваться по этому поводу.

Поезд прибывает лишь утром, и к этому времени в носилках хлюпает вода. Фельдшер устраивает нас в один вагон. Повсюду снуют сестры милосердия из Красного Креста. Кроппа укладывают внизу. Меня приподнимают – мне отведено место над ним.

– Ну обождите же, – вдруг вырывается у меня.

– В чем дело? – спрашивает сестра.

Я еще раз бросаю взгляд на постель. Она застлана белоснежными полотняными простынями, непостижимо чистыми, на них даже видны складки от утюга. А я шесть недель не менял рубашки, она у меня черная от грязи.

– Вы не можете влезть сами? – озабоченно спрашивает сестра.

– Залезть-то я залезу, – говорю я, чувствуя, что взопрел, – только снимите сначала белье.

– Зачем же?

Мне кажется, что я грязен, как свинья. Неужели меня положат сюда?

– Да ведь я… – Я не решаюсь закончить свою мысль.

– Вы его немножко измажете? – спрашивает она, стараясь приободрить меня. – Это не беда, мы его потом постираем.

– Нет, не в этом дело, – говорю я в волнении.

Я совсем не готов к столь внезапному возвращению в лоно цивилизации.

– Вы лежали в окопах, так неужели же мы для вас простыни не постираем? – продолжает она.

Я смотрю на нее; она молода и выглядит такой же свежей, хрустящей, чистенько вымытой и приятной, как и все вокруг; трудно поверить, что это предназначено не только для офицеров, от этого становится не по себе и даже как-то страшновато.

И все-таки эта женщина – сущий палач: она заставляет меня говорить.

– Я только думал… – На этом я умолкаю: должна же она понять, что я имею в виду.

– Что же такое?

– Да я насчет вшей, – выпаливаю я наконец.

Она смеется:

– Надо же и им когда-нибудь пожить в свое удовольствие.

Ну что ж, теперь мне все равно. Я карабкаюсь на полку и укрываюсь с головой.

Чьи-то пальцы шарят по одеялу. Это фельдшер. Получив сигары, он уходит.

Через час мы замечаем, что уже едем.

* * *

Ночью я просыпаюсь. Кропп тоже ворочается. Поезд тихо катится по рельсам. Все это еще как-то непонятно: постель, поезд, домой. Я шепчу:

– Альберт!

– Что?

– Ты не знаешь, где тут уборная?

– По-моему, вон за той дверью направо.

– Сейчас посмотрим.

В вагоне темно, я нащупываю край полки и собираюсь осторожно соскользнуть вниз. Но моя нога не находит точки опоры, я начинаю сползать с полки – на раненую ногу не обопрешься, и я с треском лечу на пол.

– Черт побери! – говорю я.

– Ты ушибся? – спрашивает Кропп.

– А ты что, не слыхал, что ли? – огрызаюсь я. – Так треснулся головой, что…

Тут в конце вагона открывается дверь. Сестра подходит с фонарем в руках и видит меня.

– Он упал с полки…

Она щупает мне пульс и притрагивается к моему лбу.

– Но температуры у вас нет.

– Нет, – соглашаюсь я.

– Наверно, что-нибудь пригрезилось? – спрашивает она.

– Да, наверно, – уклончиво отвечаю я.

И снова начинаются расспросы. Она глядит на меня своими ясными глазами, такая чистенькая и удивительная, – нет, я никак не могу сказать ей, что мне нужно.

Меня снова поднимают наверх. Ничего себе уладилось! Ведь когда она уйдет, мне снова придется спускаться вниз! Если бы она была старуха, я бы еще, пожалуй, сказал ей, в чем дело, но она ведь такая молоденькая – ей никак не больше двадцати пяти. Ничего не поделаешь, ей я этого сказать не могу.

Тогда на помощь мне приходит Альберт, – ему стесняться нечего, ведь речь-то идет не о нем. Он подзывает сестру к себе:

– Сестра, ему надо…

Но и Альберт тоже не знает, как ему выразиться, чтобы это прозвучало вполне благопристойно. На фронте, в разговоре между собой, нам было бы достаточно одного слова, а здесь, в присутствии такой вот дамы… Но тут вдруг он вспоминает школьные годы и бойко заканчивает:

– Ему бы надо выйти, сестра.

– Ах вот оно что, – говорит сестра. – Так для этого ему вовсе не надо слезать с постели, тем более что он в гипсе. Что же именно вам нужно? – обращается она ко мне.

Я до смерти перепуган этим новым оборотом дела, так как не имею ни малейшего представления, какая терминология принята для обозначения этих вещей. Сестра приходит мне на помощь:

– По-маленькому или по-большому?

Вот срамота! Я чувствую, что весь взмок, и смущенно говорю:

– Только по-маленькому.

Ну что ж, дело все-таки кончилось не так уж плохо.

Мне дают «утку». Через несколько часов моему примеру следует еще несколько человек, а к утру мы уже привыкли и не стесняясь просим то, что нам нужно.

Поезд идет медленно. Иногда он останавливается, чтобы выгрузить умерших. Останавливается он довольно часто.

Альберт температурит. Я чувствую себя сносно, нога у меня болит, но гораздо хуже то, что под гипсом, очевидно, сидят вши. Нога ужасно зудит, а почесать нельзя.

Дни у нас проходят в дремоте. За окном бесшумно проплывают виды. На третью ночь мы прибываем в Хербесталь. Я узнаю от сестры, что на следующей остановке Альберта высадят – у него ведь температура.