Возвращение в Москву

– Нет, – подтвердил Юра. Он растерялся, поневоле прислушиваясь к приятному голосу, противоречащему желтизне и обрюзглости когда-то правильного, как угадывалось, лица и ниспадавшей небрежными волнами отросшей седине. Юра склонялся к тому, что произошла ошибка, что он чуть было не изувечил человека совершенно постороннего, потому что не могла же мама предпочесть такого… такое… такое сомнительное существо всем им – бабушке, папе, ему самому.

– Ну, объясню, если желаете, – снизошел Московцев и допил остатки из обсиженного мухой стакана.

Ему давно уже не приходилось никому ничего объяснять, и это угнетало, вызывало ощущение потери. Человеческий материал, способный воспринимать его объяснения, подевался куда-то, запропал, как пропадают, случается, привычные старые вещи. Столь привычные, что их не замечаешь. Столь старые, что и не нужны. Одиночка новичок же, забредший в лавку, мог бы стать добычей, и Московцев вдохновился:

– Объясню. Был такой Говард Лавкрафт, и он в начале двадцатых годов нашего века, в двадцать третьем, если не ошибаюсь, написал недурную, в смысле – весьма своеобразную, фантастическую книжку, в которой что ни страница, то ссылка на древний магический трактат под названием «Некрономикон», составленный, как указывается, безумным арабом Абдулом Альхазредом. Все и поверили в «Некроно-микон», как поверили когда-то в Оссиана, в талантливую мистификацию, о которой вы, надеюсь, имеете понятие. И бросились искать «Некрономикон», якобы надежно сокрытый от посторонних глаз в тайном месте, поскольку читать его опасно для жизни. Стоит лишь прочесть имена Древних, приведенные там, освоить методику их призывания, и они, сами понимаете, тут как тут, чтобы безобразничать, творить беды. Книжка Лавкрафта поначалу называлась «Аль-Азиф». По мнению арабов, такое сочетание звуков издают цикады и прочие ночные насекомые. Считается, что на таком языке ведут беседы демоны. Кое-кто прослеживает связь книги с историей сатанинских аятов… Многие до сих пор не верят, что «Некрономикон» есть миф, и рыщут по библиотекам, по антикварным заведениям, даже ведут раскопки в местах уж вовсе неподходящих. «Некрономикон», конечно же, обнаружен быть не может. Но что удивительно, до сих пор находят старинные рукописи и книги, в которых описываются каббалистические ритуалы, протоколы, если можно так назвать, вызова демонов, способы защиты от них. Сравнительно недавно обнаружен (неполный, правда) древний перевод на греческий то ли ассирийского, то ли шумерского магического текста. Пифагорейцы переводили – они увлекались, и не просто увлекались, но – понимали многое, понимали тайный смысл самых, казалось бы, безобидных и простеньких знаков и их сочетаний. Кастанеда этот ваш по сравнению с ними – младенчик, не научившийся еще проситься на горшок. Крупнейшее собрание эзотерической литературы имел, как мы знаем, Иван Грозный. Собирал всеми правдами и неправдами. По библиотекам, у частных владельцев теперь находим лишь ошметки – неполные тома, отдельные рукописные листы. Говорят, что счастья они своим владельцам не приносят. Ну еще бы… Библиотека же запечатана в подземелье. Вы понимаете значение слова «запечатана» в магическом контексте? Это означает, что лучше к ней не соваться, неведомо что может произойти. Но… мы уж как-нибудь…

Последние слова были произнесены под нос и не слишком разборчиво, они словно бы ненароком вырвались у Московцева. Юра, в изумлении слушая речи букиниста, все более убеждался, что имеет дело с человеком полупомешанным, хотя и странно притягательным, и все менее он верил в то, что перед ним избранник его матери. Но если это все же он… Господи, как, интересно знать, можно выяснять отношения с… с пришельцем из космоса, к примеру? Что толку? Что он поймет, если у него другие моральные нормы или вовсе их не имеется?

– …все в прошлом. Все – в прошлом, особенно у нас в Московии, – сокрушался букинист. – Будущее? Лишь только оно наступает, как уже доли секунды спустя становится прошедшим. Где оно, грядущее? Не помню уж, кто и по какому поводу сказал, но так верно и всеподходяще сказал, что при слове «грядущее» из русского языка выбегают мыши, и всей оравой. Они-то знают, мыши-то. Они-то знают, что все уже было, а грядущее – в прошлом. Нам-то трудно понять, что живем в обратном направлении, к тому первозданному, когда еще и Неглинка, и Сивка, и Сретенка, и ручей Студенец, и всякие прочие текли себе среди болот, но под небесами не каменными… Теперь-то все равно, скажете, но я бы еще, пока не обернулось время, хотел успеть побыть чем-то существенным, хотя бы – экслибрисом, красиво начертанным на плоскости, картиночкой, визитной картой Великой Библиотеки…

Московцев извлек из-под прилавка бутылку и вылил в стакан остатки дешевой дряни. Юру он уже не замечал, заговорившись. «Он пьян и бредит», – понял для себя Юра. Он все более укреплялся в этом мнении по мере того, как увеличивалась плотность мистики на единицу мысли букиниста.

– Не знаете ли вы Валентина Московцева? – на всякий случай, пытаясь преодолеть сумму возникших неясностей, спросил Юра. – Мне сказали, что его можно найти здесь. Так не знаете?

– Знавал когда-то, – ответил Московцев, – то есть думал, что знавал. Как все мы в молодости думаем, что уж себя-то мы знаем. Зна-а-ем!.. И всякие там «я знаю все, но только не себя» – всего лишь увлекательные стишки средневекового хулигана, развратника, вора и пьяницы из образованных. Нужно стать вором и пьяницей из образованных, чтобы это постичь.

Юра, не дослушав и не попрощавшись, ушел в смятении. У него ничего не вышло. Не вышло даже как следует хлопнуть дверью, та была слишком тяжела и туго двигалась в петлях. Когда он входил в магазинчик, он этого совсем не заметил, будто и не было этой дубовой плиты.

Он так и не пришел к решению, нужно ли ему разыскивать мать. За семь лет пребывания в Москве он отвык от нее и любил уже по-другому, не так, как любят детьми. Он не понимал ее сейчас и понять после знакомства с Московцевым не надеялся, даже не делал таких попыток, слишком был озадачен. Легче всего было последовать совету Елены Львовны и не трогать мать, а свое недоумение и негодование оставить при себе. Жаль было отца, но Юра знал, что тот не позволит себя жалеть, не позволит напоминать ему о позоре. Что касается бабушки Нины, то она всегда была готова к странностям поведения своей Ирочки и воспринимала их как должное. Одним словом, Юра оставил все как есть, и потому трещина в его мироздании осталась не чиненой, не запломбированной.

* * *

Вскоре было распределение, и Юру, молодого дипломатического работника, направили в Африку, в Гвинею.

– Вы владеете французским, Юрий Алексеевич, – сказали ему в деканате, – но недостаточно хорошо пока что владеете дипломатическими навыками для того, чтобы работать в такой сложной стране, как капиталистическая Франция, или, скажем, на севере Африки. Суахили же ваш оставляет желать лучшего, по мнению преподавателей. То, что у вас по нему оценка «отлично», ровным счетом ничего не означает, как вы и сами понимаете. Кроме того, суахили – это масса никому не нужных африканских диалектов. С тем же успехом можно и банту изучать. Языковая группа одна, а жители соседних деревень друг друга не понимают, так разобщены. И вы же не переводчик, не этнограф, не врач, не воин-интернационалист, которым могли бы пригодиться диалекты, а дипломат. Вам пригодятся языки более распространенные. И по счастью, вам знакомы испанский и португальский. Они пригодятся вам при контактах с товарищами из Анголы, с которыми вам, скорее всего, придется иметь дело… Работа потребует энергии, приложения молодых сил. Все сложилось очень удачно и определенно. Вы будете прикомандированы к нашему торгпредству. Не скроем, такую рекомендацию дал уважаемый нами товарищ Мистулов, Михаил Муратович. Он выразил опасение, когда узнал, что поначалу вас хотели откомандировать в Эфиопию. Вы молодожен, и юным женщинам не место в стране, где пока еще активна партизанская деятельность. Слишком там все нестабильно, как и в Анголе, будем отдавать себе отчет. Гвинея же – спокойный нынче регион. Полагаем, особых сложностей у вас в работе не возникнет. В экономических вопросах вам помогут разобраться, не так уж сложна, как может показаться, экономика развивающихся стран. Собственно, вы должны понимать, что экономику им делаем мы, как субъект влияния. Соответственно, определяем и политику – по мере возможности… хмм… и даже когда это кажется невозможным… приближаем режимы к социалистическим, это азы дипломатии. Итак, спокойная Гвинея и, опосредованно, Ангола, которая, как вы помните, с Гвинеей не граничит. Но есть авиасообщение, которое мы контролируем. Большего не скажем. Умному – достаточно, как говорили древние. В подробности вас посвятят на месте. Смеем надеяться, ваше знание региона, хотя и теоретическое пока что, принесет пользу нашему дипломатическому корпусу. И советской родине, разумеется, Юрий Алексеевич. Пожелаю вам счастливого пути.

Когда речь зашла о торгпредстве и связях с Анголой, Юра понял, что с подачи ушлого Михаила Муратовича вляпался в военные поставки. Лучше бы его прикомандировали к военному атташату, все честнее. Гвинея всегда была торговым перепутьем, и сейчас, видно, стала подходящим перевалочным пунктом для наших поставок военной техники в Анголу, раздираемую гражданской войной и тем не менее ставшую уже нашим форпостом. Войну пытался контролировать, с одной стороны, социалистический лагерь в лице сорокатысячного кубинского экспедиционного корпуса и наших военных, которые официально осуществляли лишь советническую деятельность, не более того, помогая дружественной Анголе в создании собственных вооруженных сил. А с другой стороны, постоянными были атаки и диверсии со стороны ЮАР. И Юру после оформления соответствующих допусков ознакомили кое с какими документами, из которых становилось ясно, что ЮАР имеет основание опасаться распространения просоветских настроений на своей территории. Советская родина стремилась охватить своим влиянием большинство стран Африки, в том числе Анголу, Мозамбик, Зимбабве, далее – даже Намибию, занятую войсками ЮАР, и, в конце концов, самый юг Африки. Построение социализма? Да, разумеется. Но страны-то богатейшие. Сырье, товарищи, и какое! Золото, алмазы, нефть. А в мирной теперь Гвинее, куда собирался Юра, – бокситы, руды алюминия, которого нам всегда не хватало.

Михаил Муратович вид имел победительный и торжественный. Притворяясь, что не замечает холодности Юры, которая была ему понятна, хотя и неприятна, он напутствовал Юру словами высокими:

– Не забывай, Юрий, что дипломатия – это в меньшей степени стратегия и в большей – конкретная тактическая деятельность, направленная на достижение поставленных целей, на формирование зачатков сценария дальнейшего развития событий. Игра! О, какая игра! Завидую тебе, вспоминая молодость. Мы, дипломаты, дальнозорки и прозорливы, политики в прозорливости уступают хорошему дипломату. Ты, надеюсь, поймешь это, немного пообтесавшись. Жду с нетерпением, Юра, когда ты наберешься опыта. Ведь навык необходим не только в действиях механических. Навык, переходящий в рефлекс, возможен и в деятельности интеллектуальной. Когда он приобретается, тогда очередная головоломка складывается как бы сама собой и картина становится очевидной. И как начинаешь вдруг ценить тонкости дипломатической игры! Мой совет: не избегай разнообразия в деятельности, Юра, не бойся быть – не найду другого слова – всеядным. Это расширит твой кругозор, обогатит опыт. Интеллект, повторю, требует пищи разнообразной…

Далее Юра уже не слушал, лишь кивал и поддакивал и глядел, как гримасничает в нетерпении Елена Львовна, поднося время от времени к губам бокал с вином, – разговор происходил во время торжественного обеда по случаю официального определения Юриной профессиональной судьбы.

Юлька сидела кислая – ей не хотелось делать прививки, она почему-то не выносила вида медицинских инструментов, и Юра подмигивал ей тишком, чтобы вызвать улыбку. Ритуся, по сложившейся с недавних пор традиции, заперлась у себя в комнате. Оттуда просачивался в дверную щель тошный дым и доносились звуки дерганой музыки.

Все было не в лад, все не так, как прежде. Из дома, который Юра полюбил семь лет назад, уходило тепло, истончались родственные связи, и небо за окном казалось крашеным, а река внизу – сонной, плоской и тусклой, будто вырезанной из серой оберточной бумаги. Москва почему-то надевала маску, превращалась в декорацию, в обман, и столичная суета представлялась Юре неестественной, как неестественно грустное карнавальное шествие…

Поздней осенью Юра и Юлия, получив необходимые документы, изучив многочисленные инструкции и устав от бесконечных напутствий, вылетали в Гвинею. Через несколько часов полета, когда далеко внизу увидели под крылом легкоузнаваемые очертания Апеннинского «сапожка», омываемого дивной бирюзой в белых штрихах пены, Юлька, побывавшая в детстве на Адриатическом побережье, немного тоскуя, воскликнула: