Возвращение в Панджруд

— Хозяйский.

— Как это? Чужой казан поменял?!

— А что такого? — Муслим беззаботно пожал плечами. — Я ж ему не говорил, что я его казан поменял на этот. Ему я сказал, что его казан умер. А если про этот спросит, скажу — купил.

Джафар расхохотался.

— Не смейтесь, хозяин. Все по закону. Если казан может дать приплод, то ведь он и умереть может? Вот, к примеру, взять кобылу...

— Ну бестия ты, Муслим! — смеялся Джафар. — Жалко, Хаким не знает о твоих проделках. Он бы тебе показал, чем кобыла от казана отличается.

— Старый господин меня бы похвалил, — возразил Муслим. — Правда, этот скупердяй грозит пойти к судье, да я намекнул, чтоб и думал забыл: соседи-то все слышали, сам хвастал, придурок, что у его казана малыш родился.

— Смотри, гореть тебе в адском пламени...

— Я перед тем воды побольше выпью, — хихикнул Муслим. — Потом сделаю так: пфу-у-у! — и все погаснет!

Стена поэтов. Юсуф. Мулла Бахани. Успех

Тот мальчишка, что при первой встрече насмешливо интересовался насчет баранов, оказался вовсе не мальчишкой. Юсуф был младше всего на два месяца. Просто тонкая кость, малорослость и какая-то детская просветленность, то и дело сквозившая в живом, искрящемся взгляде, и впрямь могли ввести в заблуждение насчет его возраста.

Джафар поздоровался.

— О! — обрадованно сказал тот, узнав его. — Что, взяли?

— Взяли. Вчера с мутаввали разговаривал...

— Сколько манов [37] ?

— Пятьдесят, — с достоинством, как само собой разумеющееся, сообщил Джафар — но не удержался, расплылся в ликующей улыбке.

— Ничего себе! Поздравляю. Заплатил ему?

— Кому?

— Мутаввали.

— Мутаввали?

— Ну что ты как ребенок! — рассмеялся Юсуф. — Взятку давал? Или ты арабский так хорошо знаешь?

37

Ман — мера веса, около 800 граммов. Как правило, студенты медресе получали стипендию трех разрядов — 35, 40, 50 манов пшеницы в год.

— Не давал я никаких взяток, — обиделся Джафар. — Арабский я знаю. Он меня по всему проверил!..

— Да ладно тебе. Если так, скоро сам мутаввали будешь, — Юсуф весело хлопнул его по плечу и неожиданно переменил тему: — А стихи пишешь?

Джафар замялся.

— Я-то? Да как сказать...

Ему не хотелось с первых слов выдавать всю подноготную. Да и потом — что он там в самом деле пишет? В Панджруде кое-кому нравились его незамысловатые песенки, это правда. Но здесь, в Самарканде, где люди на поэзии собаку съели!.. Поднимут на смех, вот и вся радость. Ишь, скажут, деревенщина. Посмотрите на него. Приехал, рифмоплет, Самарканд самодельными стишками завоевывать...

— А я пишу, — сообщил Юсуф. — Даже лакаб [38] себе выбрал! Муради!

— Муради? Хороший лакаб, — одобрил Джафар. — Нет, я как-то... занятий много... и вообще....

— Жалко, жалко...

Он почувствовал, что новый товарищ теряет к нему интерес.

— У нас тут многие пишут. Такие есть мастера! — Юсуф покачал головой. — Ну ладно, мне пора. Увидимся.

* * *

С возвышения, где громоздились строения Регистана, в центре которых возвышалась пустующая ныне цитадель (эмир Исмаил Самани давно перенес столицу в Бухару), был виден весь город: стены его, будто туго затянутый ремень (а башни как великанские кулаки), сжимали глиняную лепнину строений, тут и там выпиравшую буграми и неровностями, а в целом более всего похожую на сбитое на землю ласточкино гнездо; во множестве тачали минареты — почти все со сломленными в результате недавнего землетрясения верхушками.

38

Лакаб — поэтическая кличка, псевдоним поэта, обычно озвучивавшийся в последнем бейте стихотворения. Муради — посвященный одной цели, охваченный одной мыслью.

За восточной окраиной лежал Афрасиаб — древний город великого царя и мага, история которого терялась во тьме тысячелетий. Говорили, маг построил много дворцов и городов, но этот — Самарканд — оставался лучшим и любимым. Он сделал его столицей мира, и все цари пришли поклониться ему и подтвердить покорность. Да, наверное... почему бы и нет? — в древности случилось много чудес, тайны древних героев никогда не будут разгаданы людьми...

Впрочем, ныне Афрасиаб представлял собой волнистую местность, заросшую солончаковой полынью, редкими кустами саксаула, покрытую тысячами намогильных насыпей и небольших курганов, какими гляделись оплывшие останки крепостных сооружений. Люди на Афрасиабе не селились, да и случайно оказаться тут после наступления темноты было опасно. По ночам над этими землями, будто огромные нетопыри, носились духи прошлого: молили мертвых встать из сухой земли, тщетно взывали и, злясь на их глухое молчание, с досады нападали на сбившихся с пути путников, безжалостно рвали смертоносными когтями забредших по неведению...

У Стены поэтов Джафар побывал еще в самый день приезда — не терпелось удостовериться, что и впрямь на земле есть место, где всяк может вывесить лоскут бумаги или пергамента со своими виршами.

Оказалось, Стена поэтов существует на самом деле, однако пергамента на ней нет и в помине, да и бумагу нескоро обнаружишь — но, может, в конце концов и попадется лоскут-другой.

Длинная восточная стена Регистана была сплошь завешена сухими капустными листьями. В сущности, бумаге они уступали лишь тем, что лохматились по краям, но если не обращать внимания, что калам — тростниковое перо — то и дело спотыкается на жилках, на каждом из них вполне удавалось навалять пару-другую бейтов. Что, собственно говоря, уже и сделали неведомые стихотворцы.

Если налетал ветер, новая стайка страниц этой странной книги слетала и, печально шурша, уносила свои слова вниз по склону, где они застревали в щетинистой траве.

На убыль никто не обращал внимания — должно быть, оставшихся хватало с избытком.

Когда Джафар остановился поодаль, чтобы приглядеться, у Стены прохаживался десяток-другой молодых людей. Похоже, все они хорошо знали друг друга: весело переговаривались, смеялись. То и дело кто-нибудь выкрикивал стихотворные строки (Джафару не всегда удавалось расслышать, какие именно), и, как правило, все снова покатывались со смеху. Иные переходили от одной группы к другой, разнося, должно быть, удачные шутки, а то еще показывали пальцами на те или иные испещренные вязью капустные листы и снова хохотали, хлопая себя по коленкам, — то есть, судя по всему, эта публика имела достаточно досуга, чтобы в довольно ранний утренний час обсуждать новинки поэзии, появившиеся за ночь.

Через пару минут со стороны мечети Шахп-Зинда показался торопливо шагавший. У него было не так много времени, как у прочих, — мельком кивнув кому-то из знакомых, он без долгих слов приколол свой лист, отступил на шаг, пристально в него вглядываясь (должно быть, перечитывал напоследок), обреченно махнул рукой и пошагал обратно.

Как только он удалился на приличествующее расстояние, поэты слетелись к новому стихотворению, будто стая ворон на свежую падаль. Один громко и с выражением прочел новоиспеченные вирши. Присутствующие раскололись на две примерно равные по численности партии. Представители одной еще во время чтения выкрикивали одобрительные возгласы, сторонники другой взрывались издевательским смехом. Одни кричали, что новое творение Салама Шахиди чудо как хорошо, сам он — баловень судьбы и гений; другие — что стихотворение никуда не годится, а Шахиди — всем известный бездарь, да и на руку нечист: месяца не прошло, как его уличили в плагиате: украл у одного одаренного парня из Балха — Шахида Балхи — его лучшие строки и вывесил тут, пытаясь выдать за свои. Да кто ж поверит, что он сам сумел по-человечески связать пару слов?

Завязалась перепалка, но до потасовки дело не дошло.

Скоро все успокоилось, и снова праздные стихоплеты прохаживались у Стены, неспешно беседуя друг с другом или жарко, с сердцем, убеждая в чем-то оппонента.

Джафар робко приблизился и стал рассматривать вывешенное. Стихи были преимущественно на родном языке, но попадались и на арабском, и даже на пехлеви.

Много встречалось четверостиший — рубай. Большая часть озвучивала давно известные образы, отличаясь друг от друга почти исключительно степенью корявости, с какой слагались в них неструганые слова. Зато одно оказалось просто блестящим. Правда, с первого прочтения оно показалось Джафару обидным, даже оскорбительным. Ведь он сам собирался стать муллой, а речь в рубаи шла именно о муллах, да с такой насмешкой, что невольно охватывала злость: дескать, великое счастье, что глупости мулл соответствует их толщина, а не высота, — потому что в противном случае солнце, до которого им было бы рукой подать, испепелило бы их пустые тыковки.

Однако все четыре строки и каждый слог так ладно прилегали друг к другу, так перекликались и аукали, что рубаи звенело, будто выкованное из серебра. А виртуозная составная рифма, занимавшая половину каждой строки и все три раза удивлявшая новым изяществом и точностью, скрепляла его намертво. Третья строка, не имевшая рифмы, тоже была не проста — вся она крепко и звонко держалась на повторении одного и того же ударного звука: — Э! — э — э! — э — э! — э! — и при желании ее можно было расписать в три одинаково рифмующихся бейта.