Возвращение в Союз

Вот в этот двор я и влетел, ломая кости и обрывая стропы парашюта, назойливо пища и делая кульбиты в очередном пространстве, насыщенном навозными парами. И мать-сыра-земля приняла сына. Со сладостным «Во это да!» я закопался, взметнув фонтаны грязи и лохмотья кожи…

ЧЛЕНИСТОНОГИЙ ИЛИ ЧЛЕНИСТОКРЫЛЫЙ?

…Приятно и спокойно. Тепло и сыро, как на заре Творения. Там, сверху, капает вода, и в животворном слое мать-сыра-земли идет упорная, незримая работа. Личинки, лярвы и мокрицы закапываются глубже, дабы укрыться от потопа. Однако мне не страшно! Здесь, на периферии, хорошо! От гумуса шел душный аромат, и циркуляция токов была предельно ощутима. Вода слизала капли крови с моих мясистых складок. «Как хорошо!» — подумал я и сладко задремал.

Очнулся оттого, что нору залило водой. Вода обволокла коль-чужно-мышечное тело, отгородила от мать-сыра-земли. Я начал задыхаться. Крутясь и содрогаясь, вылез из норы. Увидел: косая сеть дождя, куски коровьего навоза, сено, ржавый плуг. Таинственный хронограф подсказал: сейчас — весна 60-го. Хрущевские реформы на селе — в разгаре. В колхозе «Поступь коммунизма» — весенние работы, колхозный двор — очередное место пребывания.

Пополз упорно, по-пластунски, соизмеряя свои возможности и расстояние. Задача — доползти туда, где под навесом дымится куча перегноя. Там можно досыта наесться, отдохнуть, предаться размышлениям о жизни. Сжимая и разжимая мышечный мешок, я двинулся. Прополз 2 сантиметра.

Махорно-водочный плевок пришиб меня к земле. — Куда ползешь? — какой-то тупо уставился на гладкий мой червячный корпус. Его кирзовые — две черные махины над ползущим. Я закрутился в вонючей желтой пене.

Колхозный сторож дядя-Петя торчал в глубоком утреннем похмелье, с цигаркой в беззубо-рту. Последний номер «Огонька» валялся тут же: веселая доярка Зоя сияла с его цветной обложки. Я не ответил, что не мудрено, — ведь черви молча созерцают ходы земных баталий.

— Сейчас посмотрим, червячье племя! — тот отошел к сараю, вернулся с корявой штыковой лопатой. Отхаркавшись и поплевав на руки, он пол-присел и начал рубать червя. Я попытался увернуться, но куда там… крученые ошметки червячины размызгались по кругу. И каждая жила своей особой, чудной жизнью. Кричала: «Я, я, я!»…

Обрубком номер 5 я осязал, как капает осенний дождь на свежий срез у головы, обрубком номер 6 я слышал, как лопаются пузыри дождя и старая корова Нюрка телится в сарае, а первым, главным кончиком хвоста я попытался ускользнуть от смерти.

Затея удалась. Одной десятой организма я закопался в теплый, влажный чернозем и пробуравил ход в сарай. Насилу выпорхнул и произнес: «Добро пожаловать, любезные коровы!» В ответ коровы мотнули густо унавоженными кисточками своих хвостов.

В моих растерянных — пространство новосельского коровника. Кормилицы стоят, трясут выменами и испускают возмущенное «му». Планируя, я подлетела к одной из них. Она махнула хвостом, чуть не размазала меня по стенке. Я срочно перелетела и села на спину другой корове. Мое литое, изумрудное светилось в тусклом свете фонаря. Где примоститься? Красавица-навозница искала место поудобнее.

Села на мешке с биомассой, стала точить лапки. Забралась, знай, в гнездовый ареал сих самок-вседержительниц!

Загрохотали двери, вечерние лучи хлынули в колхозный коровник. Вошли: на заплетающихся ножках 1-й секретарь райкома товарищ Куницын и важный московский гость — товарищ Переславцев. Глаза Куницына были свирепы: коровы встали в стойку. Куницын произнес: «Вот так мы и живем, товарищи!» Нажалась кнопка. Потоки молока из подвесных резервуаров со звоном хлынули в бидоны.

Товарищ Переславцев сказал: «Добро! Хорошее хозяйство». И, зажав нос пальцами, вышел на свежий воздух. Я — тут как тут — метнулась вслед за ним. Села на плечо ратинового пальто и вместе с хозяином расположилась в машине с номером МК-140. Затем приткнулась в щель на заднем ветровом стекле, забылась крепким насекомым сном.

СТАРАЯ ПЛОЩАДЬ

Я сидела на заднем сиденье и точила мохнатые лапки. Перед глазами открывалось в стереоскопическом развороте пространство автомобиля, обитое красным плюшем. Впереди сидел шофер и разглаживал корявыми пальцами вымпел Моссовета. Где все это?

Внутренний голос подсказал мне следующее: сегодня — 5. 2. 81. Сей «гроб» зашторенный, он припаркован у подъезда дома номер 9 по улице Алексея Толстого. «Зил-24» бронированный, сборки ручной, модель последняя, он припаркован у дома, где жили хозяева тех дней…

Шофер зевнул, с хрустом потянулся, включил приемник, откинул голову на сиденье и засопел. Салон заполнила мелодия группы «Араке». Ребята заголосили: «Дайте, дайте счастья нам!» Звуковые волны средней величины пронизали мое хлипкое тельце. Взвизгнул телефон.

— А, что? — шофер продрал глаза, дернул трубку. — «125-13» слушает!

— К подъезду, «125-13», — приказал мягкий голос.

— Понял! — отрезал шофер. Включил зажигание, завертел рулем. И тут он заметил муху, то бишь меня. Выключил мотор и, скосив правый глаз, начал сворачивать в рулон сегодняшнюю «Правду».

Посвистывая якобы небрежно, он развернулся и шлепнул по сиденью. Однако я уже сидела на лобовом стекле.

— Ну, муха долбаная! — шофер разозлился не на шутку и принялся стегать по стеклам напропалую. Я жужжа носилась по салону, пока…

— Ну что, Сережа, балуешься? — над нами, ироничен и суров, возвышался сам товарищ Иван Дунаевич. — А я ведь вымок, мать твою…

— Простите великодушно, — Сережа выскочил, расшаркался, помог ему усесться. Приторный запах «Шипра» заполнил салон.

Глаза хозяина были бесцветны, блеклы, отгорожены очками, и в них поблескивало Нечто — скрытое и молчаливое, простое, как тайна большевизма.

— Трогай, Сережа, — сказал Дунаевич, и «Зил» тронулся.

Путь наш пролег по Горького и Маркса. Под блеск мигалок и визг сирены домчались мы до новой, неизмеримо большей стоянки спецавтомобилей. У здания ЦК на Старой площади. Вот здесь Дунаевич и молвил перед тем как вылезти: «Добей ее, Сережа!» Я поняла, что мне конец.

Рванув сквозь узенькую щель в портьере, взвилась я над стоянкой черных «Зилов», «Волг» и «Чаек» и была такова. Над сумрачным скоплением автомобилей описывала я круги, малый центр мира, покуда не поняла: так я замерзну ко всем чертям собачьим… и приняла решение.

В мгновенье ока я подлетела к главному подъезду. Массивные, окованные медью двери раскрылись перед новым гостем, и я влетела в святыню великой системы. Мне повезло: пока Иван Дунаевич снимал тяжелое ратиновое пальто, я села на лацкан серого партийного костюма и на его плече проследовала в лифт.

Дунаевич неторопливо шел по гулким коридорам, минуя недвижных часовых. Свернул в одну из галерей, по узкой лестнице поднялся на полэтажа… Бесчисленные переходы расходились вокруг нас, и мириады табличек мозолили мои сверкающие радужные окуляры. Плутать пришлось изрядно, пока не обнаружили мы комнату под номером 3-3-15.

— Добро пожаловать, товарищ Руганцев, — сказал нам человек в приемной, — хотите видеть Леонида Ильича? Извольте, сей момент, но только учтите: Ильич торопится… он выступает на параде по поводу Великой Октябрьской… Той, что дала. Проходьте.

Вошли. Там, в конце кабинета, за малахитовым столом сидел Ильич. Свирепый вид, косматые брови. Однако, протерев лапками глаза, увидела: он спал, положив недвижную лапу на телефон. Его чугунные веки окаменели.

— Пора! — воскликнул референт. — Начинаем подготовку к юбилею! — Вошла бригада лекарей. Генсека зверски наширяли. В челюсть, чтоб распахнулась, пустили артакемила. В глотку, чтоб не спеклась, — луфосана, в колени, чтоб не согнулись, — кривопала, да в веки, чтоб не захлопнулись, — глубомила. Теперь он был готов к прочтению. Перед ним — врачи и товарищ Руганцев. Благоговение читалось на их лицах.