Возвращение во Флоренцию

Ребекка жалела его; ей были знакомы разбившиеся мечты и упущенные возможности. Гаррисон был нетребовательным и, если не воспринимать всерьез его ворчание, приятным спутником. Ей нравилась его неспешная походка, изящные руки, то, как он улыбался, растягивая губы и щуря глаза. Он никогда не выходил из себя, не повышал голос. По выходным они выезжали на ее машине за город, в Бокс-Хилл или Уитстейбл. Она заметила, что, несмотря на тягу к сельской жизни, Гаррисон не очень-то любил ходить пешком: короткая прогулка и они уже направлялись к ближайшему пабу. Он не интересовался ее прошлой жизнью, что было для нее большим облегчением.

Он пытался обучать ее пению — правильному дыханию, фразировке, извлечению звука. Гаррисон говорил, что у нее красивый голос с приятной хрипотцой — жаль только, что иногда она меняет тональность. Ребекка подумала, что его слова хорошо отражают ее сущность: даже свои немногочисленные врожденные таланты она и то не в силах использовать до конца. В одном из пабов Фицровии она спела «Братец, одолжи монетку»; Гаррисон выстукивал пальцами ритм, чтобы она не сбивалась. Ей поаплодировали, и Ребекка почувствовала облегчение; позднее в тот же вечер они в первый раз поцеловались.

Он снова уехал, на этот раз на две недели. За это время Гаррисон ни разу не написал ей и не позвонил. Ребекка напоминала себе, что не должна обижаться: стремление завладеть другим человеком — ее плохая черта, ставшая одной из причин развала ее брака с Майло.

В августе в Лондон на денек приехала Мюриель, и они вместе поужинали. Мюриель рассказывала о том о сем: как путешествовала по Шотландии с подругой, о том, что доктор Хьюз вернулся в Оксфордшир после двухнедельного отпуска в Корнуолле. Дебора в конце концов решила, что не хочет там селиться — это очень порадовало Мюриель. «У мамы все в порядке», — вскользь заметила она, но Ребекка, охваченная чувством вины, пообещала вскоре ее навестить. Она регулярно писала матери, но не звонила и не заезжала к ней с тех пор, как ушла от Майло.

— Все нормально, я прекрасно справляюсь с ней одна, — заверила ее Мюриель.

— Я знаю, но это слишком великодушно с твоей стороны и слишком трусливо с моей.

— Ты не очень-то хорошо выглядишь, — без обиняков сказала сестра. — Ужасно похудела. Ты уверена, что у тебя все в порядке?

Ребекка ответила, что у нее все замечательно. Она пообещала в ближайшее время заглянуть в Вестфилд, а потом они распрощались: Мюриель поехала на метро до Паддингтонского вокзала, а Ребекка вернулась в отель.

Гаррисон снова был в Лондоне. Они сходили на шоу, а потом, разгоряченные бутылкой хорошего вина и красивой музыкой, оказались в постели. Гаррисон занимался любовью так же, как целовался: неспешно, немного нерешительно, несмело. Ребекка сравнивала его страсть с весенним ветерком, в отличие от урагана Майло. С большим облегчением она поняла, что все еще способна на ответную страсть, что не все умерло у нее внутри.

Их пригласила на обед подруга Гаррисона, некая миссис Симона Кэмбелл, жившая в кирпичном домике в Стоук-Ньюингтон. Домик казался неряшливым, был весь заставлен мебелью, повсюду валялись вещи и книги. Симоне Кэмбелл было около пятидесяти; у нее было приятное округлое лицо и вьющиеся темные с проседью волосы. Ростом она оказалась ниже Ребекки, с величественной грудью, полными бедрами и внушительными складками в области талии. В тот вечер она нарядилась в фиолетовое платье в цветочек и бесформенный черный жакет. Одежда сидела на ней кое-как, мялась и морщилась.

По пути Гаррисон рассказал Ребекке, что Симона — вдова. «Ее мужа убило на войне, — сообщил он. — В каком-то сражении… я не помню точно». У нее были дети, девочка и мальчик.

На обеде присутствовала еще супружеская пара и две одинокие женщины: «Подружки-лесбиянки», — прошептал Гаррисон на ухо Ребекке, не слишком-то заботясь о том, что их могут услышать, прежде чем гостей представили друг другу. Угощение было отменным: густое рагу из баранины и лимонный пирог. Гости сидели в столовой, окна которой выходили в очаровательный заросший садик. Разговор за обеденным столом быстро обратился к политике: к бескровному захвату Австрии нацистской Германией в начале года, к нарастающему напряжению, связанному с притязаниями Германии на часть территории Чехословакии, Судеты, о которых шло много споров. Ребекка была в курсе событий: положение дел в Европе часто обсуждалось в Милл-Хаусе, она безусловно сочувствовала евреям — как ужасно, когда у тебя отнимают твой дом, работу и страну! — однако у нее было такое ощущение, будто между ними и ею стоит стена, заметная только ей. Ребекка следила за тем, чтобы периодически вставлять в разговор реплику-другую, иначе другие гости сочли бы ее немного странной; она выпила больше вина, чем обычно, надеясь, что оно поднимет ей настроение, но это чувство — что она здесь чужая — никуда не делось. Казалось, будто какой-то жестокий бог, забавляясь, схватил ее и забросил сюда, в этот дом, к этим незнакомцам.

После ужина Симона попросила Ребекку помочь ей сварить кофе. Кухня оказалась еще более неопрятной, чем остальные комнаты. В раковине горой была навалена посуда; на большой доске, приколотые булавками, топорщились многочисленные фотографии, записки и рецепты, вырезанные из журналов.

Симона окинула кухню безнадежным взглядом.

— Я обожаю готовить, но совсем не люблю потом мыть и убирать.

— Давайте я вам помогу?

— Ни в коем случае. Я позвала вас в свой дом не для того, чтобы вы весь вечер мыли посуду.

— Мне кажется, вы вообще меня не приглашали, так ведь, миссис Кэмбелл? Подозреваю, что Гаррисон просто прихватил меня с собой. Я была бы рада помочь. Мне нравится приносить людям пользу.

«Вот оно, — внезапно промелькнуло у Ребекки в голове, — я люблю приносить пользу, но сейчас я никому не нужна, и, если я исчезну с громким хлопком и облачком дыма, никто не станет меня искать».

Она отвернулась, стиснув кулаки, так что ногти впились в ладони, чтобы не разрыдаться. На глаза ей попались записки на доске: «Позвонить Дороти», «Печенье для книжного клуба», «Подготовить рассаду».

— Я очень рада, что вы приехали, — ответила Симона. — Вы стали украшением сегодняшнего вечера, миссис Райкрофт. Я преклоняюсь перед женщинами, которые умудряются правильно подбирать туфли к сумочкам.

Ребекка наконец взяла себя в руки.

— О, это совсем несложно. Любой бы справился.

— Нет, неправда. Чтобы выглядеть ухоженной и привлекательной, требуется масса усилий. Я захожу в магазин одежды и покупаю первое платье, в которое могу влезть, потому что выбор для меня — ужасно трудная задача. Дочь вечно меня за это ругает. — Симона наполнила чайник и поставила его на конфорку. — Можно задать вам вопрос: вы вдова?

— Нет, разошлась с мужем.

— Это, должно быть, нелегко. Люди считают, что вдове живется труднее, однако, я думаю, есть что-то особенно жестокое в том, что один из супругов решаетположить браку конец или понимает, что его любовь прошла. Вы любите работать в саду?

— Очень. — Ребекка с болью вспомнила свой сад в Милл-Хаусе. Листья, наверное, уже начали опадать — она почти чувствовала запах дыма от костра.

— Хотите посмотреть мой сад?

— С удовольствием.

Они вышли на улицу. Была середина сентября, в небе таяли последние закатные лучи. Сад Симоны как будто застыл, окутанный тайной, — это впечатление создавалось благодаря продуманному расположению деревьев, садовых решеток и дорожек. Они обсуждали обрезку ветвей и способы борьбы с мучнистой росой до тех пор, пока миссис Кэмбелл не сказала со вздохом: «Кажется, пора идти домой. Гости наверняка ждут не дождутся свой кофе».

На кухне Ребекка поставила на поднос чашки и блюдца.