Возвращение Заратустры
Шрифт:
Но бог прогуливается и оставляет добро и зло позади. И кто же теперь перед ним? Но есть некое подобие резинки от эспандера, что натягивается меж человеком и богом и делается тоньше, а узор на нём содержит всё то же число деталей. Имя ему — воля.
И тянет человека воля его, и эта тяга и потуга устраивает вещество и салат мира кругом и спиралью — а подчас и кружевом.
Сперва воля к богу рождает добродетель. Затем исчезает добродетель — тогда воля к ней рождает гуманизм. Когда исчезает гуманизм — воля к нему рождает справедливость. Воля же к утраченной справедливости рождает приличие
Что же тут добавить? — разве что напомнить: те, кто отпал и дважды и трижды отрёкся от бога, создали церковь его. И это — лучшее из доступного!
Всякое кружево и польский коврик есть лучшее из доступного — воистину, даже и Заратустре недоступны коряга и глыба изначального. Оттого люблю я кружева. А ведь есть и такие ритуалы, из которых впору шить кружевное бельё! Но чаще встречал я кружева в деревенских домах.
Кружево плетут мастера — воистину поляк, погоняющий моль на коврике, есть один из них. Оттого кружево столь диковинно, оттого столь совершенно, оттого оно окончательно и обжалованию не подлежит.
Кружево не плетётся творцами, ибо творчество есть отказ от мастерства. Ошибку и пробу делает творец своим ремеслом — отнюдь не совершенство. Скажу больше: творчество есть отказ и от искусства.
Бог не ошибался, говорите вы? Ошибался — ведь он творил мир! Ибо бог не есть искусник, но творец. Впрочем, ваше мнение есть лучшее из доступного: вы ошиблись, значит, сотворили нечто — пусть даже и из бога.
Ещё скажу: сама ошибка есть лучшее из доступного. Но кружево и польский коврик некогда родились из ошибок. О, это было давно! Ныне они окончательны и обжалованию не подлежат.
Было время, когда пришла в мир ошибка назвать нечто злом. И из этой ошибки мастера сплели своё кружево и оплели им будто бы весь мир. О, широко раскинуло оно тогда свои тенёта и щупальца! Кажется, даже воротнички и манжеты в то время были из этого кружева, даже салфетки и скатерти!
Но что не подлежит обжалованию, то нестойко к переменам. И знали бы вы, какую перемену изведал Заратустра, когда увидел лучшее из кружев!
Был дождь, и я попросился на ночлег в деревенский дом, так как уже смеркалось. Но хозяйка ответила мне: “у нас похороны”.
“Что ж, — сказал я, — на них не приглашают, но лишь сообщают; вот, вы сообщили мне о них. И если покойнику будет приятно, что почести ему воздал и Заратустра, впустите меня в дом”.
И хозяйка впустила меня и проводила ко гробу. Ибо гроб стоял в одной из комнат — должно быть, хоронить покойного собирались не сегодня. В других же комнатах были живые.
И крышка гроба была открыта, и тело укрывал кружевной саван. И воистину то было лучшее из кружев и лучшая из почестей умершему!
И хозяйка откинула кружево, и увидел я лицо покойника, и сквозь безобразие смерти углядел пугающую красоту этого лица. И представились мне под кружевом и похоронной одеждой швы, что оставил прозектор, зашивая труп.
И хозяйка закрыла лицо покойному прекраснейшим и окончательным из кружев, и мы прошли в другие комнаты.
И спросил Заратустра: “Кем был покойный при жизни?”
И хозяйка отвечала: “Заратустра по род своему должен знать его как
Анхра-Майнью, нам же он был известен как Князь Тьмы”. Собравшиеся назвали и другие имена покойного. И встал старший из них и молвил: “Дьявол умер — пусть живые воздадут ему честь“.И живые, воздавая честь мёртвому Дьяволу, говорили, как много непонятого могли они списать на него — непонятого в боге. Впрочем, не ведали, что говорят.
Когда же дошла очередь до Заратустры, спросил он: “Воскреснет ли Дьявол на третий день?”
И двое дюжих из присутствующих вывели Заратустру на крыльцо, а затем столкнули с него в грязь и дождь.
И вот, Заратустра вымок и набух и трещит по швам от переполнившей его вести.
Внимайте же: зла нет!
Зла нет! Достаточно ли вы уже могущественны, чтобы жить в мире без зла? Посмеете ли?”
Так писал Заратустра.
О прощении до семижды семидесяти раз
Однажды хозяин дома, в котором жил Заратустра, приступил к нему и сказал:
“Ты учишь, что зла нет. Поэтому скажи мне, сколько раз прощать брату моему, делающему мне плохо? До семижды ли семидесяти раз?”
Заратустра ответил:
“Уже то выдаёт в тебе пустившего в дом свой Заратустру, что ты аккуратен в словах. Не говоришь ты: зло, ибо зла нет. Не говоришь также: неприятность, ибо признал бы свою ограниченность. Также не говоришь: грех, ибо кто есть Заратустра, чтобы учить о грехе и святости? Но говоришь ты: плохо, и говоришь: прощать. О, слова!
О каком прощении ты хочешь знать? Об извинении ли? — но о нём, равно как и о вине, пусть знают судьи. О милости ли? — о ней, равно как и о гневе, пусть ведают цари.
Впрочем, сам-то ты знаешь, что для тебя значит прощать, иначе не спрашивал бы: “сколько?”, но: “как?” Итак, ты уже прощал.
Но каково же при этом твоё прощение, что брат твой делает тебе плохо ещё и ещё и до семижды семидесяти раз?
Некогда учил Заратустра: “Если у вас есть враг, то не платите ему добром за зло, потому что это пристыдит его. Но докажите ему, что он сделал вам добро”.
Ныне говорю: сперва докажи это самому себе. Докажи — ибо зла нет не только вообще, но и всякий отдельный раз.
И насколько ты сам в это веришь, настолько брат твой ставит перед тобой задачу, а вовсе не делает тебе плохо. За что ж его ещё и прощать? За задачу ли?
Но прощение до семижды семидесяти раз нужно не брату твоему — оно нужно тебе. Какова же при этом твоя задача, и в чём ты себя упражняешь?
Упражняешься ли во всепрощении? Да. Упражняешься ли в долготерпении? Пожалуй. Упражняешься ли в том, как переносить плохое? Истинно, так!
Но мир твой при этом становится всё более и более плох. Говорю тебе: упражняйся том, как переносить хорошее, и мир твой станет хорош.
Некогда было сказано: око за око, зуб за зуб. Позже сказано было: не противься злому. Оба этих речения сходятся в одном: зло есть.
Но швы! Помни о швах, наложенных прозектором на труп, и помня так, помни и другое: зла нет. Что бы ещё в мире могло теперь требовать прощения?
Впрочем, учивший прощать был непрост — вовсе не прощать он учил, но выживать.