Возвращение. Части 1-3

— А вот тетрадки от меня получат только после личного разговора, — насмешливо сказал я. — Если получат. И на тахту можете не смотреть, их там больше нет.

Сразу же после приезда из Москвы я все свои записи перепрятал в сарай. И слава богу. Он понял, что я не вру, и ничего не сказал. Оделся я минут за пять, чмокнул взволнованную маму, сказал ей, чтобы не волновалась, и вслед за Васильевым вышел из квартиры.

— Такой стиль работы это ваша инициатива или вам приказали на меня надавить? — спросил я, следую за провожатым. — У Черзаровых вели себя так же?

— Садись в машину, — не отвечая на вопрос, сказал он, занимая место рядом с водителем.

Я открыл дверь и сел рядом с Люсей.

— Привет, солнышко! — сказал я ей, демонстративно чмокнув в щечку. — Решила прокатиться со мной?

— Сказали, что нужно ехать в обком партии, — ответила она. — А что не так?

— Все так, — сказал я. — Непонятно только, для чего ты понадобилась обкому партии.

— Ты всегда такой наглый? — не выдержал сопровождающий.

— А какого отношения вы хотели? — спросил я. — Не знаю, чья это инициатива, но сделали вы это зря. У меня мать, между прочим, сердечница, а вы своим поведением заставили ее волноваться. Люсь, он вам хоть что-нибудь объяснил?

— Вам все объяснят на месте, — ответил Васильев и дальше всю дорогу молчал.

"Место" оказалось ничем не примечательным пятиэтажным домом, к одному из подъездов которого подъехала машина.

— Выходите из машины и идите впереди, — сказал провожатый. — Первый этаж, третья квартира.

Я выбрался из машины, помог выйти Люсе и, взяв ее под руку, повел в подъезд. Подойдя к нужной квартире, я позвонил. Открыл мне молодой, накачанный парень.

— Здесь продается платяной шкаф? — спросил я.

— Проходи, юморист, — сказал сзади Васильев. — Пропусти их, Семен.

Мы зашли мимо посторонившегося здоровяка в прихожую. Большая, в два раза больше нашей.

— Снимайте свои пальто, — сказал Васильев, сам вешая одежду на вешалку. — И обувь оставьте здесь, тапки возле зеркала.

В квартире было четыре комнаты. Ждали нас в крайней справа.

— Здравствуйте, Петр Миронович, — поздоровался я. — Людмила, позволь тебе представить лидера белорусских коммунистов! А вот этого гражданина рядом с ним я не знаю, но наш провожатый явно из числа его подчиненных. Есть в них нечто неуловимо похожее.

— Он всегда себя так ведет? — поинтересовался у Машерова пожилой, крепкий мужчина с седыми, зачесанными назад волосами.

— Я с ним всего один раз беседовал, — ответил Машеров. — Вроде был нормальным.

— Я нормальный, когда со мной себя ведут нормально! — сказал я. — Я же вас просил! Трудно было прислать за мной Валентина? И зачем вам нужна Людмила — давить на меня? Я вам говорил о приватной беседе? Это, между прочим, и вам нужно. Небось еще и запись включили?

— Что нужно, то и будем делать! — отрезал седой. — Возрастом еще не вышел нас учить. Лучше объясни, откуда узнал об этом?

На стол легло мое письмо.

— Пойдем, сядем, — сказал я Люсе, направляясь к небольшому дивану. — А то ведь сами не предложат. Что вам от меня нужно? Узнать, где я это прочитал? Мне от вас скрывать нечего, все расскажу. Все эти секреты бывшего СССР свободно выставлялись в сети Интернет. Даже на часы с голо любой мог сбросить, а у меня хоть и раритетный, но стационарный комп.

— Как это бывшего? — оторопел седой.

— Кто он? — показал я рукой на пожилого.

— Это мой друг, — ответил Машеров.

— Дружба — это святое, — согласился я. — Только вам все-таки нужно было послушать меня. — Поговорили бы, а потом уже решали, кому и что можно доверить.

— Ему я могу доверить собственную жизнь! — твердо сказал Машеров.

— Позовите кого-нибудь из своих ребят, — сказал я седому. — Пусть отведут мою девушку в другую комнату. Ни к чему ей слушать то, что я вам скажу.

— Пройди на кухню, — сказал Люсе седой. — Там должен быть Семен. Попейте с ним чай.

— Сейчас я вам кое-что расскажу, — сказал я им. — Потом вы отвозите нас домой и забираете мои тетради. А на меня можете в дальнейшем не рассчитывать.

— А как же мир? — спросил Машеров.

— Да провались этот мир в тартарары, — с горечью сказал я. — Если самые честные и порядочные люди так себя ведут, для кого надрывать пуп?

— Зря ты так, — сказал Машеров. — Почему ты думаешь, что тебя должны встречать с распростертыми объятиями?

— Землетрясение было? — спросил я. — Все совпало?

— Число жертв еще уточняют, — сказал Машеров. — А по времени расхождение на три минуты.

— Да округлил я эти три минуты! — махнул я рукой. — Вы попробуйте предсказать с точностью до месяца! А почему с объятиями… Ладно, слушайте, может быть, поймете.

Сначала я рассказал им то немногое, что знал из жизни Машерова.

— Знаю так мало, потому что мальчишкой вами совсем не интересовался, а в более позднее время все публикации вертелись вокруг вашего убийства.

— И когда меня убили? — слегка побледнев, спросил Петр Миронович.

— Четвертого октября восьмидесятого года вы погибните в автокатастрофе, очень похожей на хорошо организованное убийство.

Я подробно рассказал все, что вычитал из многочисленных статей по самому дорожному происшествию, а потом обо всем, что связывало его с Андроповым. Потом был краткий рассказ о периоде правления Брежнева. О Черненко я упомянул мельком, об Андропове рассказал чуть больше. Основное время у меня занял Горбачев с его перестройкой.

— Остальное прочтете в тетрадях, — закончил я свой рассказ. — Пять общих тетрадей — это события в мире, а в трех все открытия и технологии где-то до две тысячи двадцатого года. Дальше, извините, не следил. Старость, болезни, да и просто стало неинтересно. Забирайте и делайте все, что хотите и можете. На последних страницах одной из тетрадей я записал свои рекомендации. Можете их выдрать. И попрошу быстрее нас отправить. Если у мамы по вашей милости случится сердечный приступ…

Было видно, что седой колеблется, но Машеров согласно кивнул.

— Распорядись, Илья, — сказал он седому. — И пошли с ними Семена.

— Тебе решать, — согласился седой, тяжело поднялся из-за стола и пошел на кухню.

— Твою доставку организовывал не я, — сказал мне Машеров. — Надеюсь, ты передумаешь. Все твои книги будут…

— Больше ни одной книги! — сказал я. — Хватит! Жаль, что недавно одну отдал в редакцию. И песен больше не будет. Точнее будут, но будем петь только для друзей!

— Тебе сколько лет?

— Четырнадцать! — ответил я. — Или восемьдесят. Считайте, как хотите! И старики, и дети одинаково обидчивы! Я слишком много сделал для людей, а мне в очередной раз показали, в какой стране я живу, вместо благодарности ткнув мордой в стенку! Пропади все пропадом, а я буду жить для себя и дорогих для меня людей.