Возвращение. Танец страсти

У него не было необходимых документов, а внешность не оставляла никаких сомнений, на чьей стороне в недавнем конфликте он воевал. И дело было совсем не в форме или предательской красной звездочке на лацкане. Ополченцы носом чуяли сторонников Республики и бывших членов милиции, а этого уже было достаточно для ареста.

Его посадили в тюрьму неподалеку от города Фигуэрес, где условия содержания были предсказуемо примитивными. Когда Антонио перешагнул порог тюрьмы, ему бросили грубое одеяло и сигареты. Потом он понял, почему последнее здесь было важнее, чем еда. Соломенный матрас, на котором он должен был спать, весь кишел вшами, и помешать им ползать по лицу можно было только непрерывным курением.

Спустя неделю Антонио в порядке упрощенного судопроизводства предстал перед судом, ему дали тридцать лет тюрьмы. Впервые за два года он адресовал свое письмо непосредственно матери в Гранаду. Фашисты с радостью доставляли подобные послания, которые еще больше деморализовали семьи таких людей, как Антонио Рамирес, — ведущих подрывную деятельность.

Антонио уже не могли удивить лишения, которые терпели заключенные. Но иногда он дивился тому, как человек, проходящий через такие физические страдания, может оставаться человеком. Отсутствие каких-либо условий для жизни на каменистой почве, на ледяном холоде в Теруэле, удушающая жара Брунете, испепеляющая агония после ранения, когда смерть казалась настоящим избавлением, и ужасная убогость первых дней на песчаных пляжах Франции — все оставило свои отметины. Кожа на рубцах, которые образовались вокруг этих ран, как физических, так и духовных, загрубела, он перестал ощущать боль. Чувства Антонио притупились.

Кормили заключенных плохо и однообразно. На завтрак — миска жидкой овсяной каши, на обед — бобы, на ужин — то же самое, иногда туда бросали рыбью голову или хвост. Временами давали консервированные сардины.

Шли месяцы. Антонио и его сокамерники упрямо сопротивлялись жестокости надзирателей. Некоторые из них буквально зачахли от горя, как происходит с людьми, которым незачем жить и у которых нет надежды на спасение.

Узники постоянно заговаривали о побеге, но после единственной предпринятой попытки последовало настолько жестокое наказание, что, по их мнению, у них больше не осталось сил на повторную попытку. Крики смельчаков, казалось, до сих пор стояли у них в ушах.

Непокорные отваживались лишь на то, чтобы отказываться петь патриотические песни нового режима, или на разговоры во время проповедей, которые их обязывали слушать во дворе. Даже за это их могли наказать. Не было никаких поблажек хилым и убогим со стороны надзирателей, избивающих заключенных тяжелыми рукоятями хлыстов.

Самым страшным моментом дня было зачитывание saca [87] , когда называли имена тех, кого на следующий день должны были расстрелять. Однажды на рассвете зачитали список длиннее обычного. Это была не ежедневная «десятка», на этот раз список никак не заканчивался. Приговоренных были тысячи. Стоя на промозглом утреннем ветру, Антонио почувствовал, как леденеет его кровь.

87

Букв.: извлечение (исп.).

Подобно тому как людской разум узнает знакомое лицо в многотысячной толпе, так и Антонио услышал собственное имя среди едва различимого гула других имен. В монотонном перечислении Хуанов и Хосе слова «Антонио Рамирес» резанули слух.

Когда чтение списка закончилось, повисла тишина.

— Все вышеназванные — строиться! — был отдан приказ.

Мужчины, чьи имена были названы, всего за несколько минут вышли вперед и выстроились в линию. Без всяких дальнейших объяснений их повели к воротам тюрьмы. В воздухе повис неприятный кисловатый запах мужчин, вспотевших в своих грязных рубашках. Это был запах страха. «Неужели они собираются нас убить?» — удивлялся Антонио, ноги подкашивались от ужаса, ему с трудом удалось взять себя в руки. Не было времени попрощаться. Вместо этого люди, успевшие сдружиться за время долгого пребывания в тюрьме, тайком обменивались взглядами. Те, кто оставался, с жалостью смотрели на тех, кто уходил, но всех объединяла общая решимость не позволить фашистам увидеть страх на их лицах. Это доставило бы врагам слишком большое удовольствие.

Антонио оказался среди тех, кого вывели из тюрьмы и направили в сторону города. Для заключенных было не в новинку, когда их переводили из одной тюрьмы в другую, но чтобы в таком количестве — это было необычно. Когда они приблизились к железнодорожному вокзалу, всей огромной толпе было приказано остановиться. Антонио понял, что они куда-то поедут. Много часов раздавался мерный стук колес.

— Как будто в ящике везут, — пробормотал один мужчина.

— Очень любезно с их стороны оставить крышку открытой, — ответил другой.

— Совсем на них не похоже, — саркастически заметил еще один.

Несмотря на то что их перевозили в новое место, относились к ним все так же. Более сотни человек стояло в каждой клетке, несшейся по рельсам на юг. Некоторые цеплялись за прутья, вглядываясь сквозь решетку в меняющиеся пейзажи, которые в конечном итоге слились в один, пока поезд уезжал все дальше и дальше. Другие, зажатые в середине, могли видеть только небо.

В течение следующих нескольких часов по ним хлестал дождь, но наконец тучи рассеялись, и Антонио по солнцу определил, что они направляются на юго-запад. После многих часов поезд, дернувшись, остановился, двери клетки открылись. Они спрыгнули на твердую пыльную землю, многие тут же вытянули затекшие ноги.

Перед ними стояла группа вооруженных солдат с ружьями на изготовку, только и ждущих возможности пустить их в ход. С одной стороны виднелись обнаженные горные породы, с другой — вообще ничего. Бежать было некуда. Каждому, кто попытался бы бежать, наградой стала бы пуля в затылок.

С нескрываемым презрением в толпу были брошены куски хлеба, а заключенные, как стая рыб, набросились на них, выхватывая еду друг у друга и толкаясь. Люди были доведены до отчаяния, последняя гордость была отброшена.

Антонио видел, как десять человек бросились к одному куску хлеба, и его воротило от вида собственной руки с грязными ногтями, пытающейся отобрать корку хлеба у другого человека. Они опустились до уровня животных.

Потом их вновь погрузили в клетки, и еще много часов они тряслись по рельсам, пока поезд, качнувшись, не остановился. Заключенные пришли в движение.

— Где мы? — закричали из центра.

— Что там видно? — выкрикнул другой заключенный. — Что там происходит?

Это был еще не конец путешествия. Антонио в очередной раз выбрался из клетки и увидел десяток ожидающих их грузовиков. Заключенным было приказано забираться в кузова.

Мужчин, как сельдей в бочку, затолкали в грузовики, которые долго тряслись по ухабистой дороге. Где-то спустя час раздался скрип колес и внезапный визг тормозов. Заключенные качнулись в одну сторону. Двери открылись, а затем захлопнулись, засовы задвинулись, послышались крики, приказы, перебранка. Опять сердца заключенных сжались от страха. Они словно бы приехали в никуда, хотя Антонио показалось, что вдалеке он увидел предместья города.

Мужчины начали перешептываться.

— Было бы очень странно, если бы нас привезли сюда, просто чтобы убить, — размышлял мужчина, который последние четыре часа был прижат к Антонио лицом к лицу. От его зловонного дыхания Антонио чуть не задохнулся. Он понимал, что у самого пахнет изо рта не лучше, но от вони гнилых десен этого старого солдата Антонио чуть не стошнило.

Антонио уже хотел было ответить, как кто-то его перебил:

— Думаю, нас уже давно бы прикончили, если бы собирались.

— Не будь таким уверенным, — пессимистично заверил другой.

Спор продолжался, пока его не оборвал приказ одного из солдат. Заключенным велели идти по тропинке, которая вела от дороги, и вскоре они увидели место назначения. Перед ними появился ряд лачуг. Многим это зрелище принесло облегчение, люди заплакали: они смогут прожить еще один день.

Их выстроили рядами на клочке земли перед лачугами, к ним обратился капитан. Единственное, что они разглядели, — это узкие губы и высокие скулы. Антонио злило то, что глаза капитана скрывает козырек фуражки. Толпа молчала, замерев в ожидании. Впервые ими овладел оптимизм, когда они наблюдали, как двигаются губы капитана.