Возвращение

И вот я снова стоял перед домом. Дом, окруженный зимним голым садом, выглядел еще массивнее и мрачнее, и у меня упало сердце. Я открыл садовую калитку, подошел к двери и позвонил. Зажужжал дверной замок, я открыл дверь и стал подниматься по лестнице, дверь в квартиру была еще закрыта. Я ждал на площадке.

Я услышал, как дверную цепочку вынули из паза и опустили вниз. Дверь открылась. На пороге стояла Барбара в пеньюаре, волосы зачесаны назад, как во время нашей первой встречи, очки на носу. Она сняла очки, узнала меня, и лицо ее просияло. Она прислонилась к косяку, скрестила руки на груди и смотрела, как я с чемоданом в руках преодолеваю последние ступеньки. Она улыбнулась своей дерзкой, немного кривой и теплой улыбкой.

— Наконец-то ты пришел!

20

Все было так, словно я никуда не уезжал. Барбаре нужно было идти на работу, в школу, и, пока она принимала душ, делала макияж и одевалась, я приготовил завтрак. Когда она вернулась из школы, я уже распаковал чемоданы, разложил вещи и разобрал почту.

Издательство снова приглашало меня на работу; моего преемника, отработавшего у них испытательный срок, взять не захотели. Если я приму их предложение, то смогу выпускать новую серию книг и новый журнал. За обедом я сказал Барбаре, что завтра утром мы снова вместе поедем на работу. Завтра утром. Ведь если я затяну с ответом, на моем письменном столе только скопится больше работы.

Мои страхи не оправдались. У Барбары не было другого мужчины, она не стала припоминать мне, что я слишком долго отсутствовал, она просто радовалась, что я снова вернулся. Правда, я не совсем избавился от страха. А вдруг повседневные отношения, которые для меня были очень важны и которые я ценил, однажды ей наскучат? Чтобы она не заметила, как я боюсь, я делаю ей иногда сумасшедшие предложения, на которые она со смехом соглашается. А что, если она когда-нибудь раскусит меня? Или она меня уже раскусила?

Мою статью о Джоне де Бауре не напечатали. «Нью-Йорк таймс» настаивала, чтобы ее репортер вместе со мной проверил все факты, получил от меня их подтверждение, а мне этого не хотелось. Я не желал больше освежать в памяти ничего, что произошло между Джоном де Бауром и мной.

Правда, через несколько лет о нем написали все газеты, и американские, и европейские. Думаю, что тот журналист, которому дали мою статью, сам провел расследование. Обо мне он не упомянул ни словом, и я этому был только рад. Не хватало еще, чтобы мое имя попало на страницы газет.

В большинстве публикаций речь шла о биографии де Баура, о его разных именах и ролях, о том, чем он занимался и в какие истории впутывался, о его эгоизме, оппортунизме и высокомерии, обо всем, что авторы статей считали ключом к его биографии. Телевидение пригласило на встречу не его, а журналиста, который о нем написал, но зато его самого пригласили на радио, и он говорил уверенно, располагая к себе слушателей рассказами о приключениях, пережитых в молодости, — он и сам посмеивался над былыми увлечениями и юношеским легковерием. О газетной кампании, в центре которой он оказался, высказывался с пониманием и с гордостью говорил о том, чего он добился в Америке, и об Америке, которая дала ему такую возможность, говорил так скромно, искренне и дружелюбно, что ведущий после его слов просто не мог обрушиться на него с критикой. Я слышал фрагменты этой передачи по третьей программе и не мог не восхищаться тем, как де Баур справился со своей задачей.

Завязавшаяся научная дискуссия в основном касалась вопроса о том, с какой целью создавалась его деконструктивистская теория: действительно ли он хотел создать новую теорию права, или только стремился снять с себя ответственность, или здесь было замешано и то и другое. Для обсуждения этих гипотез друзья де Баура организовали конференцию. Сначала выступили американские коллеги с докладами о его публикациях военного времени — тягостных и страшных, свидетельствующих о его слепоте или таящих в себе непонятный, а возможно, и оппозиционный, скрытый смысл; затем один из французских ученых сказал, что в них, как в пламени костра, проглядывают раскаленные угли; и наконец взял слово сам де Баур и подверг тексты своих военных публикаций показательной деконструкции, не оставив повода для упреков ни в самих текстах, ни в том, что он будто бы хотел уйти от ответственности. И это тоже было сделано им мастерски.

Один доклад на конференции вызвал особенно бурную дискуссию. Докладчик заявил, что попытка де Баура оправдать прошлое и связать его с настоящим является не просто более глубокой и умной, чем другие попытки, с помощью которых теоретики и практики права пытались оправдать себя: мол, право есть право, приказ есть приказ, подчинение есть подчинение. Де Баур, по его словам, продемонстрировал то, что многие годы представлялось невозможным, — современный интеллектуальный фашизм. Де Баур выстоял и в этой дискуссии.

Возможно, он не только выдержал всю эту шумиху, но и наслаждался ею. Потом о нем забыли, во всяком случае, я снова встретил его имя в печати только на рубеже тысячелетий, он по этому поводу написал привлекшую всеобщее внимание, полную пророчеств и предвещающую неминуемые катастрофы статью. После 11 сентября 2001 года он разработал теорию терроризма, я увидел рекламные аннотации его книги, но читать их не стал. Когда ему исполнилось восемьдесят лет, по телевидению поздно вечером показали интервью с ним. Я немного посмотрел, потом выключил звук, а потом и картинку.

Скоро мне позвонила мать:

— Ты видел его по телевизору?

— Да.

— Ты хочешь знать, чем закончился его роман?

— Ты мне об этом уже рассказала много лет назад.

Она рассмеялась:

— Ты сам эту концовку для себя придумал.

Она ждала, что я прореагирую на ее колкость, однако я промолчал.

— Прежде чем он приехал в Силезию, он жил здесь, учился в университете, завел себе подругу. После войны он разыскал ее, они поженились, и у них было двое детей.

— Один ребенок от него?

— Он бы мне об этом сказал. Он никогда меня не щадил. Для концовки романа он использовал встречу с ней и объяснение со мной.

— Зачем ты мне все это рассказываешь?

— Возможно, если я тебе все скажу, ты наконец-то все решишь для себя. Ты ведь по-прежнему не решил, оставаться ли тебе Петером Дебауером или стать Петером Графом, а может, и Петером Биндингером. Ты ведь все еще не женился. Собственных детей вам уже не завести, но ты бы мог…

— Ты хочешь стать бабушкой?

— Я ничего не хочу.

Она повесила трубку.

Все правильно. Она ничего от меня не хочет, и это облегчает дело, но мне от этого грустно. Я рад, что Макс ко мне привязался, и не только из-за кино и пиццы, не только из-за учебы. Я бы хотел быть с ним более требовательным, чем у меня получается. Мне придется этому еще научиться.

Иногда я тоскую по Одиссею, который перенял у Венцеля Страпинского хитрости и уловки обманщика, который нетерпеливо вырвался в большой мир, искал приключений, встретил их на своем пути, обворожил мою маму, с удовольствием писал для серии «Романы для удовольствия и приятного развлечения» и играючи придумывал разные теории. Однако я понимаю, что я тоскую не по Иоганну Дебауеру и не по Джону де Бауру. Я тоскую по тому образу, который я нарисовал себе, по придуманному мной отцу, который стал дорог моему сердцу.