Возвращение
Шрифт:
— От кого ты это услышал?
— От Динни Квинна, — сказал Филип.
— Мне надо было самому догадаться, — сказал отец.
Миссис Квинн была у них приходящей прислугой. Динни, ее сыну, было семнадцать лет. Он иногда помогал отцу Филипа: красил дом и мыл его машину.
— Динни скоро в армию.
— Дай Бог, чтобы он попал на флот!
Мать Филипа редко покидала дом. Лишь иногда она выходила неподалеку в магазин. Но его отец любил прогулки, и в воскресенье он брал с собой на прогулку Филина.
У них всегда был один и тот же маршрут: на метро — до Норесли Грин, дальше —
— А кто эта леди с собакой?
— Просто знакомая, — отвечал отец.
Иногда у матери расстраивались нервы. Она целыми днями оставалась в постели, и ее приходил осмотреть доктор Эйнсворт. Он ссылался на ее жизненный цикл, прописывал ей тонизирующее средство и советовал соблюдать покой. Миссис Эш было сорок шесть лет.
Филип бывал и даже оставался на какое-то время у Эви Николлс, знакомой его отца Она жила с сестрой, маленькой собачкой и канарейкой в клетке. В ее саду росли темно-красные гвоздики, и у него перехватывало дыхание от их запаха. Ему всегда давали с собой букетик для дома, но мать выбрасывала эти цветы.
— Мне никогда не нравились гвоздики! — заявляла она.
Филип срывал у гвоздик лепестки, помещал их в стеклянную банку, заливал их водой и крепко закручивал крышку, надеясь законсервировать их запах. Но лепестки покрывались слизью, и когда он, открыв крышку, принюхался, то испытал тошноту. Он выбросил банку в мусорный ящик.
Мать понемногу приходила в себя, но она была еще физически слаба и иногда плакала.
— Слезы! Снова слезы! И что же теперь? — громко сказал отец.
— Ты забираешь моего ребенка! Ты не имеешь на это никакого права!
— Но кто-то должен за ним присматривать!
— Но только не она!
— Ради Бога, хватит сцен! Я уже не могу их переносить!
— Не кричи на мою мать! — сказал Филип.
Отец ушел, а он подошел к матери и, встав перед нею на колени, положил свои руки на ее колени.
— Я больше никогда не пойду туда, если тебе это неприятно.
— Нет, если хочешь, можешь туда ходить, — сказала она, перестав плакать. — Если твой отец позовет тебя, ты не отказывайся. Тогда ты сможешь рассказать мне обо всем.
Одной июньской ночью бомба попала в здание школы на Питтс Роуд. Зданию был нанесен сильный ущерб, и дети оставались дома в ожидании перевода в другую школу. Филип нисколько не сожалел об этом: школу он ненавидел. Теперь он мог заниматься всем, что ему было интересно. Ему нравилось читать книги.
Иногда его навещал Джимми Свит, и они вместе играли в саду. Джимми Свит был очень толстым, и все дети дразнили его Жирный Аэростат.
— Фил, у тебя есть Библия?
— Конечно, — сказал Филип.
— Принеси ее, и я тебе кое-что покажу.
Жирный Аэростат открыл Библию и показал Филипу место в Ветхом Завете, где было написано: «Разве не послал он меня к тем людям, которые сидели на стене, чтобы они ели свой кал и пили собственную мочу вместе с тобой?»
Жирняк захрюкал от удовольствия и, прищурившись, смотрел
на Филипа. Тот с испугом захлопнул книгу.— Тебя зовет твоя мать, — сказал он.
На улице Метлок Роуд располагался завод, где отец Филипа служил управляющим по производству. Иногда Филипу разрешалось посмотреть, как работают люди у плавильной печи. Там была огромная железная дверь, которая поднималась на цепях. С одного края печи было маленькое смотровое окошко. Позади печи была топка, и Филип стоял и смотрел, как Альберт Верни лопатой кидал туда блестящий черный уголь. Когда Альберт отвернулся, Филип швырнул в топку Библию.
— Что ты туда бросил?
— Так, чепуха.
Ветхий Завет был аморальной книгой. Филип никогда больше не станет ее читать. Но в Библии не все было таким. Если вспомнить историю про младенца Иисуса, лежащего в своей колыбельке, а рядом стояли вол и осел; или про мальчика в храме, чьи слова глубоко запали в душу Марии; или про бородатого мужчину с нежными руками, освящающего хлеба и рыбу.
— Я — еврей или нееврей?
— Ты, конечно, нееврей.
— Я нееврей, тогда? — сказал Филип.
Воздушные налеты на Лондон становились все более частыми. В их районе размещалось множество фабрик и заводов, которые часто подвергались налетам немецких бомбардировщиков. Но часто бомбы попадали в жилые дома.
— Тебе нужно ходить в бомбоубежище, — сказал Норман Эш своей жене.
— Находиться с этими людьми? Я не могу! — сказала она.
Но когда налеты усилились, она стала туда ходить. Она брала с собой подушки, пледы, складные стулья, печенье, чашки и термосы Бомбоубежище располагалось под заводом. Это было большое глубокое помещение, сильно укрепленное, и там пахло мешками с песком и креозотом. Оно было предназначено для всех, живших по соседству. Все сидели рядом на деревянных настилах или лежали на подстилках на полу. На стене висело объявление «Доступ собакам, кошкам и другим домашним животным запрещен. Уходя, заберите с собой весь мусор и постельные принадлежности» Подпись — Норман Эш, управляющий по производству.
— Это мой отец, — сказал Филип.
— А то я не знаю! — отпарировал Жирный Аэростат.
Когда налеты были особенно гибельными, туда приходили люди из отдаленных районов, что вызывало у Лилиан Эш негодование.
— Этой старухе Джоне здесь не место! Она живет на Аделаид Роуд!
— Я ей разрешил прятаться здесь, — сказал Норман. Старая Миссис Джонс была его приятельницей. Иногда он пил с ней чай. — У них там нет бомбоубежища.
— Это не твое дело разрешать ей, — отозвалась Лилиан, — твое дело следить за тем, чтобы люди не набивались битком.
Норман Эш никогда не бывал там, когда бомбоубежище было переполнено Он всегда находился в здании масонской ложи завода или в пожарном отделении.
— Господи, ты — в пожарном отделении! — восклицала его жена. — И ты надеешься, что я верю в это?!
— Какого черта! Мне все равно, веришь ты или нет!
Норман всегда приходил по утрам в бомбоубежище, чтобы отнести Филипа в постель домой — вверх по узкой лестнице из бомбоубежища, через узкий заводской двор и сад Филип, закутанный в теплый плед, не шевелился в крепких руках отца. Он чувствовал холодный воздух у себя на лице. На него смотрело серое небо, и в ушах звучал сигнал отбоя. Отец клал его в постель и до подбородка укрывал его одеялом.