Вперед, безумцы! (сборник)

Обычно молодежь стремится создать собственную культуру. Это неплохо, но, как правило, такие «открыватели» отмахиваются от всего, что создано предыдущим поколением. Главное для них удивить. Такие «мастера» подгоняют свою манеру под современные веяния, стандарты, создают сиюминутные вещи, неглубокий, даже ограниченный мир, рассчитанный на стадное восприятие. А некоторые всякими модернистскими ходами попросту прикрывают незнание, творческую хилость, некоторые просто занимаются шарлатанством. Понятно, им долго не продержаться — время все расставляет по местам и, ясное дело, в искусстве долговечно только то, что затрагивает сердце. Так вот, та моя группа не ломала традиции, а развивала их.

…Они сильно повзрослели — я еле узнал их; все пятеро выглядели отлично, только в их глазах не угадывалась внутренняя борьба, та борьба, которая обычно читается в глазах художников. И мне стало тревожно.

Предчувствие не обмануло — они все стали научными сотрудниками. Заметив, что я сник, сгорбился, они заговорили, перебивая друг друга:

— Ваши занятия до сих пор в моем сердце!.. Вы заронили в нас зерна творчества!.. Умение рисовать помогает в работе!..

Тяжелый осадок оставила эта встреча. «Неужели столько лет ухлопано зря?» — унылые мысли приходили в голову. — «Ну хорошо, — рассуждал я. — Эти не стали художниками, но те, кто поступил в училище, где они?»

Я ходил по улицам, вглядывался в молодых людей. Казалось, много знакомых лиц мелькало в толпе. Некоторые молодые люди улыбались мне, кивали, и проходили мимо… Как-то на бульваре меня окликнула девушка.

— Здравствуйте! Не узнаете? Я у вас занималась. Не помните? Моя фамилия Иванова. Иванова Лена.

— Да, да, припоминаю… смутно, — бормотал я, действительно мучительно припоминая. — Ну как, ты наверно уже закончила школу?

— Хм, школу! Я уже институт закончила! Текстильный. Работаю модельером в Доме моделей. Моя коллекция недавно получила премию в Праге.

А потом ко мне домой неожиданно пришли бывшие ученики, закончившие художественное училище: Марат Кадыров, Сергей Дьяков, Дина Ким и Аня Агальцова. Они пришли поделиться радостью — их приняли в молодежную секцию Союза художников и они готовились к «выставке четверки».

— Великолепной четверки! — с победоносной интонацией сообщил Марат. — Наш косяк все сметет на своем пути.

— Косяк? Великолепной четверки? — засомневался я.

— А что?! — вступила Аня. — Вы же сами говорили: «честолюбие в художнике — хорошая движущая сила».

— Неужели говорил? — я преувеличенно просиял, втайне довольный, что меня цитировали.

И, наконец, я получил открытку, в которой бывшая ученица Саша Кокина приглашала… на свою персональную выставку!

Саша встретила меня у входа в помещение, подвела к одной из картин и сказала, что эта работа посвящена нашей изостудии. На картине за мольбертом в раздумье сидела ученица; рядом стоял учитель и показывал за окно, где виднелся огромный, многоликий мир. Картина называлась «Белый лист бумаги».

…Оглядываясь назад, подытоживая (хотя, вроде, еще рановато) свой художнический путь, я вижу, что прошел его не так уж и плохо. Конечно, не добрался до вершин, карабкался по одним предгорьям, то есть не сделал чего-то значительного, но тут уж надо бичевать самого себя.

Что успокаивает — некоторые мои ученики пошли дальше своего учителя, как, собственно, и должно быть. Они-то осуществят мою мечту — побывают в «разных странах»; пусть не пиратами и матросами, но хотя бы пассажирами третьего класса. Впрочем, кое-кто, наверняка, попутешествует и на яхтах.

И все же, главное путешествие я совершил — ведь каждая жизнь есть ни что иное, как путешествие с целью познать окружающий мир и самого себя. И в этом смысле мне повезло: я побывал в разных житейских водоворотах, боролся с волнами в свирепый шторм, когда неприятности накатывались одна за другой, и нежился на спокойной глади в полный штиль, когда испытывал радость, величиной с небо… И у меня еще есть время, чтобы все это изобразить. На белом листе бумаги.

1984 г.

Вперед, безумцы!

1. Дремучий провинциал

Кому не позавидуешь, так это безумцам — кто, как не они, доставляют массу неприятностей окружающим, и прежде всего самим себе? Ну не безрассудство ли отказаться от благополучного настоящего и многообещающего будущего, забросить родных, друзей, привязанности и ринуться в неизвестность — уехать в огромный шумный город, где нет ни пристанища, ни знакомых? Благоразумие подсказывает: сумасбродство чистейшей воды. Тем не менее я был одним из таких взбалмошных оригиналов: после окончания школы в захолустном поселке под Казанью, вздумал — с некоторым вызовом — катануть в Москву и — вот шальная голова! — решил без специальной подготовки поступать в художественное училище.

Доехав до столицы, я вышел на привокзальную площадь и остановился, ошеломленный гулом большого города. Взад-вперед сновали прохожие, катили тележки носильщики, лоточницы предлагали цветы, мороженое, цыганки бесцеремонно совали в руки парфюмерию.

Был обычный летний день, наступала жара и столбик термометра на вокзале неумолимо поднимался к новым высотам. Я стоял на площади со связкой рисунков и десятью рублями в кармане и не знал, куда податься — в городе не было ни одного знакомого; где-то на Фрунзенской набережной обитала тетка, но со времен войны она ни разу не ответила на письма моей матери; на всякий случай решил ее разыскать. «Вперед!» — сказал сам себе и вошел в метро. И вновь застыл, пораженный — передо мной открылся яркий сверкающий мир: залы с колоннами и мозаикой, множество лестниц, переходов, голубые поезда.

Я представлял москвичей предупредительными, вежливыми, но на эскалаторе сразу получил толчок в спину:

— Встань справа!

В вагоне никому не было дела до какого-то приезжего парня, но мне казалось, все только и разглядывают мою кургузую одежду, драные ботинки — чувствовал себя прямо-таки чучелом.

Вышел на станции «Парк культуры» и вновь перехватило дыхание — Крымский мост и Комсомольский проспект подавляли своим величием. «Как бы не спятить от обилия впечатлений, — мелькнула в голове не совсем собранная мысль, но я тут же взял себя в руки. — Не раскисай! Держись! Вперед!»

Тетка жила по прежнему адресу в девятиметровой комнате; каким-то сверхестественным образом в крохотной комнате помещалась металлическая кровать с блестящими шарами на стойках, стол, два стула, трюмо и массивный шкаф, в нижнем отделении которого лежала одежда, в верхнем — посуда; на подоконнике теснились горшки с цветами, стены украшали теткины вышивки-аппликации, на трюмо среди флаконов и коробок возвышалась черная тарелка репродуктора, который, как я заметил позднее, никогда не выключался.