Вперед и с песней

Лишь благодаря воплям Адама и его злобной обидчицы мне удалось ускользнуть от прожигающего взглядом человека, и это уже было неплохо.

Впрочем, теперь, когда Грымский лежал на траве, как связанный сноп, и растерянно озирался на окруживших его людей, часть из которых была вооружена, он был совершенно не похож на страшного гипнотизера-экстрасенса.

— Где Лепесточкин? — спросила я его, и Грымский вяло кивнул в сторону своего дачного дома.

— В доме еще кто-нибудь есть?

Грымский отрицательно покачал головой.

Признаться, на всякий случай я старалась стоять теперь к нему боком и не больно-то внимательно на него глядеть — хватит уж, насмотрелась!

Вместе с Володькой мы зашли в дом, который изнутри совершенно не был похож на дачу, а скорее на офис какого-то учреждения — в комнате стояли компьютер, шкафы с литературой, письменный стол. Почему-то я была уверена, что в дальней комнате или даже на чердаке увижу связанного измордованного Лепесточкина, и потому несколько удивилась, когда заметила на маленьком диванчике мирно спавшего юношу.

Юноша во сне разрумянился, его курчавые волосы в беспорядке разметались по подушке, и во всем его облике проглядывало прямо-таки ангельское умиротворение.

Я в нерешительности остановилась возле дивана — уж не Лепесточкин ли это и есть? — но меня снова опередил Адам Егорович.

— Валечка! Дорогой друг! — бросился он к дивану, протягивая руки. — Наконец-то! Какое счастье, что ты жив и здоров. Где, где пробирки? Где наши контейнеры?

— Какие контейнеры? — Валечка открыл сонные очи и уставился на моего клиента, словно с трудом его узнавая, но тут же воскликнул: — Адам Егорович! Что с вами? Вы не больны? У вас не очень хороший вид!

— А ты не болен?

— Да нет, это вы больны, я же вижу — вон какие синяки под глазами. Что случилось, Адам Егорович?

— Да нет, мой друг, это ты расскажи сначала, что случилось?

— Да у меня-то ничего, все нормально.

— Как это — ничего? Ты же исчез и украл при этом наши… образцы.

— Кто исчез? Никуда я не исчезал…

Володька тем временем закурил сигарету и глядел на встречу старого и малого с таким видом, как порой разглядывают взрослые сильно нашкодивших детей.

— Танюх, а чего это они, а? — повернулся он в мою сторону. — Что-то я никак не врублюсь, кого мы вообще ищем. Мужика того, бородатого, зачем-то связали. Кто хоть из них — преступник-то? Может, ту бабку хотя бы взять на пропесочку, чтобы капканы не расставляла?

— Понимаешь, я пока тебе не могу всего объяснить, Володенька, — прошептала я на ухо своему товарищу. — Потому что это секретное дело. Я бы даже сказала — сверхсекретное…

Почувствовав, что начала говорить языком Адама Егоровича, я несколько смутилась, но потом все же продолжила:

— Обещаю, что скоро я тебе все расскажу, конечно, если ты обещаешь держать язык за зубами…

— Таня, ты меня обижаешь, — удивленно посмотрел на меня Володька. — Кажется, мы с тобой не первый год…

— Ну да это я так, на всякий случай. А сейчас пусть твои ребята притащат сюда того бородача и позовут из моей машины девушку — я должна быстренько провести допрос в присутствии всех свидетелей. Потом бородача отвезешь в отделение — пока за драку, чтобы да окончания моего дела он побыл в надежном месте. Договорились?

— А, с тобой сроду ничего без бутылки не разберешь, — махнул рукой Володька. — Вот за что я не люблю частных сыщиков, вечно с ними сплошная путаница.

И Володька хотел было затеять наш извечный спор: что лучше — быть официальным сотрудником милиции или «кошкой, которая гуляет сама по себе», но, увидев, что я отвернулась к Адаму Егоровичу, отправился выполнять задание. Что и говорить, эта черта у официальных служивых «котов на цепи» мне очень даже нравилась: получают задание — и сразу приступают к выполнению, без лишней трепотни.

Как только Лиля появилась в комнате и увидела полулежащего на диване связанного Грымского, она первым делом подошла к нему вплотную и влепила звонкую пощечину. Конечно, лежачих и связанных бить не очень хорошо, но в данном конкретном случае вполне допустимо, если учесть, что до этого Грымский тоже как следует поизмывался над девушкой. Тем более — над своей ученицей. И втройне обидно, что к тому же и любовницей.

Я невольно обратила внимание, каким любовным взглядом провожал каждое движение девушки Лепесточкин, тут же забывший про Адама Егоровича. Но она совсем не глядела в его сторону, как будто больше не узнавала.

— Вот что, ребята, разборки надо отложить на потом, — сказала я, усаживаясь в центре зала на крутящийся стул и поворачиваясь в разные стороны, чтобы обозревать одновременно всю честную компанию. — Сейчас надо понять, куда девались контейнеры. Ведь каждый из вас теперь имеет представление об их жутком содержимом. Начнем с вас, Валентин Валентинович. Ведь вы своими руками ночью взяли их со стола, покинули лабораторию и затем кому-то отдали. Скажите, кому?

— Я? — поразился Лепесточкин. — Я ничего не брал.

— Мало того: чтобы усыпить бдительность Адама Егоровича, вы дали ему той ночью тройную дозу снотворного.

— Я? Да разве я мог? Чтобы я… своими руками? Адаму?

— Вот что, — разозлившись, я крутанулась в сторону Грымского. — Вы должны немедленно вывести этого человека из состояния транса, а то я вам такой срок закатаю — мало не покажется! И вообще — передам в руки… международной разведки.

— Вот именно, международной, не меньше, — поддакнул Адам Егорович.

— Ладно, — нехотя кивнул Грымский, у которого до сих пор на одной щеке полыхало красное пятно, как от ожога. — Жить будет.

— Итак, вы видели, как Лепесточкин отдал в руки Грымского контейнеры. Точнее, он отдал их тебе, — повернулась я теперь к Лиле. — И куда же они подевались дальше?

— Не знаю, дальше я пошла домой, — пожала девушка плечами.

— Да хоть к черту на кулички! Но куда ты поставила пробирки? Ведь они были в твоих руках?

— Да, вот в этих, — сказала Лиля и удивленно посмотрела на свои руки, как будто бы видела их в первый раз. — Вот в этих самых. Лев сказал, чтобы я на пару часов отнесла их в кабинет отца, к Бредихину, а там за ними должны были прийти какие-то люди.