Вперед, на запад!

За сочинением паролей и отзывов нас застало утро. Уже солнечные лучи пробивались сквозь листву деревьев, уже щебетали птицы, просыпался лагерь, когда дежурный по соединению шепнул мне на ухо:

– Товарищ генерал, тут один батрак из фольварка. Пришел с поручением, хочет говорить только с самим командиром.

– Вы его проверили?
– спросил я.

– С этой стороны порядок. Он невооруженный и вид у него безвредный. В общем внушает доверие.

– А что же он вам-то не доверяет? Или вы ему не внушаете доверия?

Дежурный усмехнулся, пожал плечами.

– Ну и личность, товарищ генерал! Интересуетесь посмотреть?

Личность оказалась действительно любопытной - немолодой человек в довольно странном одеянии: городской сильно потрепанный и кое-где залатанный костюм, лапти, замазанные для чего-то ваксой.

Сняв фуражку, он приближался к нам робкими шаркающими шажками, будто боялся, что его сейчас прибьют.

Я протянул ему руку. Он быстро изогнулся и чмокнул ее. Это было так неожиданно и так неприятно, что меня всего передернуло.

Поняв, что совершил оплошность, он покраснел.

– Проше пана...

– Что вы дрожите? Не понимаю, как это вы решились идти к нам сюда.

– Пан генерал сердится?

– Да не сержусь я, говорите, что вы хотите. Откуда вы?

– Я из фольварка пана Свитницкого. Пятнадцать километров отсюда.

– А вы кем у него?

– Я пролетарий, пан генерал, угнетенный...

– Из-за угла мешком пришибленный, - заметил командир роты Карпуша под хохот товарищей.

– ...Которому нечего терять, кроме своих цепей, - с полной серьезностью продолжал посланец пана Свитницкого.

– Ну что вы ломаетесь?.. Зачем вы привели его?
– спросил я не без раздражения у дежурного.

– Пан Свитницкий и мы, все его работники и служащие, обращаемся к вам с просьбой... Дело в том, что мы в фольварке доведены голодом до полного отчаяния. И пан Свитницкий, хозяин имения, тоже. У нас есть и свиньи тридцать четыре головы, и коровы - девятнадцать голов, и куры восемьдесят три штуки, и...

– Так почему же голодает пан Свитницкий?

– Он такой неприспособленный, он не умеет воровать.

– Так чье же имение-то?

– Пана Свитницкого... Но вы понимаете - представителя гебитскомиссариата инвентаризировали все до последнего куренка, все записано, заприходовано. Мы не имеем права, и пан Свитницкий тоже, взять что бы то ни было. На каждой свинье, лошади, корове тавро, на каждой курице и утке металлический номерок. Если не досчитаются - сейчас же в гестапо... Пан прислал меня, может быть, вы согласитесь совершить на наше имение небольшой налет? Свиньи у нас хорошо откормленные и коровы тоже, и есть бычки, телята... О, совсем небольшой налет с выстрелами в воздух... Мы все вам отдадим, а вы дадите нам немного для наших детей. И пану Свитницкому тоже...

Было решено оставить этого странного человека в лагере на денек, а завтра, если ничего подозрительного не обнаружится, послать с ним в фольварк группу партизан. Я подмигнул дежурному, и он, конечно, понял, что надо нашему гостю развязать язык.

– Покормите этого пролетария!
– приказал я.
– Потом разберемся.

Панский посланец, рассыпаясь в благодарностях, призывал в свидетели и "матку боску", и "Иизуса", называл меня "светлейшим паном".

– Проше пана, проше пана!
– повторял он, пятясь от меня и непрерывно кланяясь.

Как я узнал потом из рассказов товарищей, выпив перед едой стакан самогона, он мгновенно захмелел и пустился в разглагольствования. Оказалось, что он русский, зовут его Афанасием Петровичем, лет ему пятьдесят пять, служит у панов Свитницких уже тридцатый год в лакеях. Сам он из-под Житомира, где у Свитницкого было до революции имение.

Выпив еще, Афанасий Петрович расплакался и стал жаловаться на свою лакейскую судьбу: "Скоро всюду будут Советы. Панов побьют, а куда, матка боска, денемся мы, лакеи? Нас очень много, миллионы. В Англии, клянусь Иизусом, лакеев больше, чем крестьян. И мы ничего больше не умеем делать только приносить, уносить, стоять с салфеткой и молчать, когда нас ругают и даже когда бьют..."

Не вызвав сочувствия партизан, он умолк и вскоре уснул.

На следующее утро группа автоматчиков во главе с заместителем начальника нашей разведки Ильей Самарченко пошла с Афанасием Петровичем на фольварк пана Свитницкого. Сам пан и члены его семьи на время партизанского налета предусмотрительно скрылись. А батраки встретили партизан радушно. Выгнали из хлева несколько штук свиней, привели шесть коров, трех лошадей.

– Вы же говорили, - обратился Самарченко к Афанасию Петровичу, - что у вас скота гораздо больше...

Он только пожал плечами. И все просил:

– Стреляйте, стреляйте, проше пана, стреляйте в воздух!
– и умолял партизан, чтобы они подожгли хотя бы хлев.
– А то немцы не поверят...

Самарченко поджигать отказался. Когда наши автоматчики отошли в лес метров на пятьдесят, ветер принес запах дыма: дворовые Свитницкого сами подожгли хлев.

*

Днем было жарко, тихо, спокойно. Партизаны строили землянки, косили на лесных лужайках траву и делали все это не торопясь. Чувствовалось, что такая работа для всех - праздник, удовольствие. Даже те, кто вскоре должны были уходить отсюда, пилили деревья, обрубали сучья, таскали бревна для помещений штаба и госпиталя. Им был разрешен отдых, и вот они отдыхали в свое удовольствие. Для партизана и солдата - строительный труд большая радость и действительно отдых.

Щебет птиц, ветерок, шевелящий листву, тихие песни работавших на кухнях женщин - все создавало иллюзию мира. Помню, встретилась мне босая женщина в шелковом цветастом платье и с двумя ведрами воды на коромысле. Я даже остановился от неожиданности - откуда такая? Оказалось, что это Маруся Товстенко.

– А ты где ж такое платье взяла?
– спросил я.

– Разве плохо?
– засмеявшись, сказала она.

– Да нет, совсем не плохо. Непривычно... Легко, наверное, приятно, правда?

– Очень приятно... Я это платье перед самой войной сшила. В Чернигове только раз и надела. С собой взяла и, верите, влезла в него впервые за два года... Хорошо!
– воскликнула она и засияла улыбкой.

Ни одного выстрела не слышал я весь этот день. И людей встречал все больше с топором, с пилой, с ведром воды, с гармошкой. Можно было подумать, что не партизаны пришли в лес, а переселенцы.

Вечером в мою палатку принесли свежее, только что просохшее сено. Большой батарейный фонарь, должно быть железнодорожный, лежал в углу. Свет его отражался от белоснежного парашютного шелка палатки. Над входом в нее висели еловые ветви. Я лег, распустил ремень, расстегнул ворот гимнастерки и даже стало совестно - так было мне хорошо и удобно.