Впереди лежачий полицейский

Я вышла на улицу. Ливень кончился, над сквером взлетели голуби – их было много, они резвились в закатном солнце, как дельфины в тёплой воде, – ансамбль, танцующий в небе без музыки, точнее, под музыку волшебного часа, когда человеческий глаз всякий раз с неизменным удивлением видит самый выразительный вечерний свет. Это было очень красиво – то на одну птицу попадает оранжевый, пока у других спинки чёрные, то на другую, а потом они белеют, и вдруг, резко подрезая первых, пролетают сквозь луч и становятся апельсиновыми с мокрым, каким-то праздничным блеском – и так они кружили долго в своей идеальной геометрии, столько, пока я смотрела в небо, онемев от этой простой свободы. Тогда поняла, что мне нужно домой. Дороти – это та, кто вернётся счастливая домой.

А голуби кружили и кружили, и всё у них было отлично.

2016 г.

Подрыв кадра

Она широко распахивает глаза большими вишнями. Ресницы всегда накрашены так аккуратно, они взлетают вверх до самого неба и потом вниз. В ней есть что-то от клоунессы, но без актёрского притворства. Она пышка такого маленького роста, и это делает её как будто бы наивней, но вопрос открытости её не беспокоит, она просто хочет нравиться тем, кто к ней приходит по делу и просто так.

Мы знакомы давно и поверхностно, по случаю, как коллеги из соседних отделов. И она всегда была такой пухленькой и с походкой ребёнка. Многочисленные богини-начальницы и самый главный питерский босс, от кого многое зависит, записали её во второй сорт, мол, простовата, не дружит с английским, не карьеристка, не леди, не фонтан. Так и говорили: «Пока мы тут «десижен-мейкеры» [1] – она роста не получит». А что считать этим, как они выражаются, ростом? Чуть больше денег, а всё остальное – режим приходов и уходов, горы бумаг, переработки и оскорбительно короткий отпуск, приседания перед генеральшами, дабы улучшить «визибилити» [2] (как можно любить это визжащее слово?). Выйди на улицу, а там – вялое московское небо и вялое московское метро, забитое недовольными лицами, сопли по осени, и всё это, очевидно, навсегда. Я много раз после шести видела, как она идёт одна до метро, устало, обречённо. Маленькая пухлая фигура и твой рост – тоже навсегда.

1

Англ. – Принимающий решение.

2

Англ. – Известность, заметность.

Она в тот день пришла попрощаться. Был полдень. «Я всё», – сказала она очень сдержанно. Мы вместе подошли к лифту, я вызвалась её проводить. Вот так это и происходит: «всё» или «ну всё». Радикальная линия отрыва. «Как?!» – «Меня сократили». – «Зачем?! Ещё два месяца!» – «Нет – сегодня». – «Не может быть! Ты расстроилась?.. Ведь это безобразие». – «Нет – уже смирилась, держусь. У меня мама тяжело болеет, я постоянно должна быть с ней – то по врачам, то в больнице. Эти врачи… они мучают маму исследованиями, а ей только хуже. Я потратила все сбережения на мамину операцию, которая, как оказалось, была не нужна. Разрезали и зашили. Что-то вроде «проверки вероятности». Видимо, так совпадает, всё одно к одному». – «За это же не увольняют!» Она, задумавшись, опустила глаза, хлопнула ресницами и нажала кнопку лифта. Всё это грустно: трудись двадцать лет, ничего не требуй и уйди тихо, не пикнув, не оставив следа. Лифт где-то застрял. Что вертится в её рыжей голове? Оправдания? Или логические ряды: работа, больница, теперь работа в больнице, мама, ты уже не молода… сколько же лет прошло с тех пор, когда я стала главнее, когда и я уже немолода, вдруг так решительно… Как жить дальше, как исправить возраст, хоть чуточку поменьше, чем сильно за сорок… Сократили одним днём, черти… И ведь сами такая же срань господня! Уже не время ли думать о работе, да ты ж не бизнес-леди, не фонтан.

Я смотрю на её поникшую фигуру… Когда-то мы всё потеряем. Мужа нет. Нужны деньги. Нужны постоянно. Я с ужасом думаю, что мне когда-то тоже будет пятьдесят и потом шестьдесят. Я чувствую боль внутри, мне её жалко, и вместе с этим я понимаю, что всё неизбежно. Любой может оказаться на этом месте, хоть завтра. Также придёшь, а тебе скажут – это не прорыв и не победа. И, вообще, есть ли другая жизнь? Что вот это такое среди кабинетов и людей? И почему-то оно с каждым днём кажется всё более близким и естественным. Такие мысли разрушают. Я не имею отношения к кабинетам, ведь я здесь случайный человек, и мне на самом деле всё равно, что вы, коллеги и начальники, думаете, что вы хотите и чем живёте. Тем более что и рассказать вам особенно нечего. Так – пустой трёп, интершум – нефть, политика, чаще о ремонте и домашних покупках, подробные рассказы о том, как припарковался или как съездил в отпуск, что едино – полнейший тлен. Преференции, ожидания, зависть к чужим премиям, твой гнев и твоя обходительность, расчёт на рост благосостояния, и порой – «а вдруг всё уляжется» – это только твоя роль в социальном театре, то есть спланированный обман. То есть не суть, не твоё родное и вообще не твоё. Типичное не то. А где ты – подлинный? И где истинная жизнь?

Когда-то она рассказывала мне, что начинала акушеркой в центре планирования семьи на Обручева. Это была мирная профессия. Конечно, сложная, но во многом приятная – детские щёчки, благодарные бабушки, папы, цветы… Потом настали варварские девяностые, жизнь пошла сложная, все стали бухгалтерами. И она, окончив заочно плешку, стала тоже бухгалтером. Вот и вся история – двадцать пять лет будто бы пролетают в момент нажатия одной лишь кнопки лифта. Точка невозврата, где обнаруживаешь себя совсем не той, не там и кажется – уже слишком поздно, чтобы быть такой одинокой, правда, есть ещё мама…

И вдруг открываются блестящие двери лифта, вываливаются девчонки-коллеги, они собрали пухлый конверт, хотели от себя что-то ей подарить, за цветами не успели, всё случилось так быстро, стремительно. Вывалились из лифта, как из зеркальной шкатулки, обступили её, по-детски разглядывая, будто собираясь закружить в хороводе. Таня-Таня-Таня-Таня. Была бухгалтером, и вдруг столько внимания. Она растерялась, затараторила, начала что-то быстро говорить, жалеть, обещать, отказываться, держа пухлые-пухлые ручки у груди. А глаза большие-большие. И видно, как ей трудно, больно, пусто. Бледное лицо покрылось пятнами, ресницы залетали-захлопали, градус таков, что хочется вспорхнуть. «Тебе неудобно взять деньги, но ведь мы-то остались, а ты с завтрашнего дня живёшь бесплатно… Таня, возьми от чистого сердца! Видишь, как тебя все любят!» Лю-лю-лю…бят! А после слова «любят» вдруг сдают нервы, это взрыв, и ливневый поток слёз пробивает. Да некого тут стесняться, не на кого оглядываться. Реки чёрной туши, всё потекло. Плачь, иди и плачь! Лети и плачь! Падай! Просто плачь! Плачь по чистой любви, плач по дочерям нарождённым, плачь по любовникам, чей след простыл, плачь о том, что живёшь, плачь о том, что понятно – умрёшь. Плачь! Только так можно всё перешагнуть!

Руки тянутся, их так много, кто-то крепко обнял за плечи, ты окружена… Кажется, что все свои. Кто-то так же вытирает слёзы. А тут и стены готовы зарыдать. Один лишь начальник-негодяй, он трусливо уехал в свой Петербург. Прилетел, объявил и уехал. А чё? Все знают, что он обожает богатую рыбалку в специальных водоёмах. Да что там… Скажите спасибо! Это ведь у них так называется. Нормально. Работайте, пока дают. Примитивная ловушка, что тоже сущий обман. Только рост да твоя фигура не обман.

И ведь господин петербургский начальник безусловно знает о том, что наказывает сильнее, чем честный человек того заслуживает, но, как это часто бывает, расставляет акценты и тайно думает про рыбалку, чтоб не расчувствоваться. Чёткий парень. Нормальный карьерист, нормальная непробиваемая будка. А хочешь посмотреть, как плачет женщина, как всхлипывает и трясётся? Хочешь видеть чёрное лицо – краску дьявола на щеках? Твой стыд и твоё проклятье. Ничего, ответишь! А как бы ты хотел, чтобы она покончила собой? А вдруг она сегодня же намерена совершить суицид от полнейшей неразрешённости? Вены? Упасть под машину? Или с десятого этажа? Как бы ты хотел? Вот бы увидеть твою реакцию, о культурный петербуржец! Твой чистый взгляд голубых глаз не отведёт, дослушав душещипательную историю торжества капитализма до конца, потому как эти мужчины любят и умеют скрывать всё без остатка. Прячут-прячут и думают, что скрылись. Или что ещё думают? Что признаваться в своей утончённости – это ничтожно, а в том, что вы любите не своих жирных боссов, а подчинённых – это бессмысленно, или что вы готовы отдаться сочувствию – это низко?

Да какая разница, вас много, а я – один, и я круче вас, потому что я смог. Вы – это потерянность, недоумение, невзрачный протест, не персоны – персонажи, предмет нашей торговли, все на одно лицо, полуфабрикаты людей с признаками людей, а я – ваш страх, но я – не изверг и лишь слегка напоминаю вам о несвободе. Скажите спасибо, за лучший выход, что родились в наше мрачное время, иначе было бы гораздо больнее и жёстче. А так, вас просто нет, ведь вы не знаете, что карьерные достижения и есть наши духовные феномены. Учите ложные формулировки! Так, может быть, в следующей жизни и вам повезёт, неудачницы!

2015 г.

Память

Мы шли с обеда и говорили об объявленном вчера сокращении штата. Это касается тринадцати человек. Правда, мы о нём твердим уже месяца два, итак – всё свершилось. Говорили, как жалко, как необъяснимо и трудно, говорили, кто чем займётся, придумывали себе будущее.

Вдруг Наташа «большая» сказала, можно забрать с собой ноутбуки, просто заполнить акт на утерю, всё равно они старые, пошарпанные, да и компания гибнет и совсем скоро будет ликвидирована, что тут слёзы лить… И это даже не потому, чтоб нажиться, простой здравый смысл – за так они их не отдадут, пустят «под нож», покидав в большой грузовик, как дрова, и увезут на свалку. Это не выдумка, именно так и было «списание» в старом офисе на Ленинском проспекте, и кто-то, приглашённый специально, даже присматривал, чтоб не допустить никакого мародёрства. Тогда все немного недопонимали, ведь есть же малообеспеченные люди, а в Подмосковье – детские дома, где с удовольствием бы забрали эти компьютеры, настроили бы их, и они бы ещё долго работали. Но таковы правила.

Наташа «маленькая» сказала: «Да нет, я не буду ничего «терять», это странно выглядит, я проработала много лет и в последний день потеряла такую большую вещь… Не знаю…»

А я ей говорю:

– Натали, ты не понимаешь, а иначе твой комп кинут в кучу и он будет ждать уничтожения. Я недавно шла по офису, и там бывший айтишник Чайников, он теперь хорошую должность занимает, во всяком случае ходит в костюме. Так он вытаскивал память из списанных ноутов. Дверь в комнату была открыта, а он и не прятался, просто вскрывал один за другим, складывая узкие платы на стол плотным рядком, всё, что ещё можно было бы спасти. А «бесполезные» компьютеры он бросал на пол. Я заглянула и спросила у него: «Чего, на Савелу сдаешь?» Он сказал что-то неясное – то ли да, то ли, вероятно, собираюсь.