Врангель

Вырубову план понравился, и он доложил о нем H. H. Духонину и генерал-квартирмейстеру Ставки М. К. Дитерихсу. Те чрезвычайно заинтересовались. Дитерихс просил Врангеля подготовить письменный доклад о реорганизации армии. Барон взял себе в помощники подполковника Генштаба Яковлева и через десять дней представил Дитерихсу и Вырубову текст. Они внесли ряд изменений, однако принципиальные положения плана возражений не вызвали. Врангелевский проект направили на утверждение в Петроград.

Однако Петр Николаевич мало верил в возможность воплощения в жизнь всех намеченных мер. Предлагая их, он лишь рассчитывал войти в непосредственный контакт с ударными батальонами, которые состояли из добровольцев, главным образом офицеров. Действительно, в условиях разложения армии и всевластия солдатских комитетов никто не остался бы в каторжных «рабочих ротах», да их и некому было бы охранять. Добровольческих же ударных батальонов было так мало, что они никак не смогли бы удержать фронт даже против значительно ослабленных австро-германских войск. Спасение, быть может, было в немедленном заключении сепаратного мира, но эту идею единодушно отвергали и Керенский, и Духонин, и Врангель, и подавляющее большинство русских офицеров и генералов, считавших бесчестным изменять союзническому долгу и отрекаться от трех лет доблестной борьбы с врагом. Замирение с немцами означало бы для Врангеля, как и для десятков тысяч офицеров, утрату смысла жизни и понятия чести. Потому-то они столь резко осудили впоследствии Брест-Литовский мир.

Шестого октября 1917 года Керенский утвердил представленную Вырубовым докладную записку, в основу которой лег проект генерала Врангеля по реорганизации армии. Но никаких шагов в этом направлении Временное правительство предпринять уже не успело — 25 октября к власти пришли большевики.

Врангель вспоминал:

«1-го ноября Керенский бежал, предав своих товарищей по кабинету, армию и Россию, 5-го ноября декретом совнаркома Верховным главнокомандующим назначен прапорщик Крыленко. В Ставке делали еще потуги сформировать „демократическое правительство“, председателем правительства намечался В. М. Чернов. Я сидел у Вырубова, когда доложили о его приходе. Желая избегнуть встречи с этим господином, я поспешил выйти из кабинета. Одновременно с Черновым прибыл и бывший военный министр генерал Верховский. Я имел случай его видеть, и он произвел на меня впечатление самоуверенного ничтожества.

В день, когда мне стало известно о назначении Верховным главнокомандующим прапорщика Крыленко, я решил уехать из армии. Генерал Духонин меня более не удерживал. Получив нужные бумаги, я зашел к Вырубову попрощаться. Я застал его сильно расстроенным, он только что вернулся от Духонина, который получил известие об отданном Крыленкой приказе войскам „вступить в переговоры с противником“, при этом Крыленко телеграфировал Духонину, требуя сдачи должности начальнику гарнизона, генералу Бонч-Бруевичу. Бездарный, тупой и на редкость беспринципный — Бонч-Бруевич успел втереться в доверие могилевского совдепа. Генерал Духонин предложил генералу Дитерихсу и Вырубову освободить их от связывающего слова не оставлять друг друга. Вырубов отказался, решив до конца разделить участь с главнокомандующим, Дитерихс же, хотя и решил остаться, но в качестве „частного человека“, заручившись приказом за подписью Духонина об откомандировании в Кавказскую армию. По словам Вырубова, генерал Духонин решил Ставку переносить в Киев.

С тяжелым чувством я выехал из армии. Восемь месяцев тому назад Россия свергла своего Монарха. По словам стоявших у власти людей, государственный переворот имел целью избавить страну от правительства, ведшего ее к позорному сепаратному миру. Новое правительство начертало на своем знамени: „Война до победного конца“. Через восемь месяцев это правительство позорно отдало Россию на милость победителю. В этом позоре было виновато не одно безвольное и бездарное правительство. Ответственность с ним разделяли и старшие военачальники, и весь русский народ. Великое слово „свобода“ этот народ заменил произволом и полученную вольность претворил в буйство, грабеж и убийство».

После большевистского переворота, 10 ноября, Врангель от службы отказался. Но характерно, что он не принял участия в движении на Петроград 3-го конного корпуса, с помощью которого Керенский хотел подавить большевистское восстание. Барон явно не собирался восстанавливать «главноуговаривающего» у власти. Не пытался он и убедить Духонина организовать сопротивление приближавшимся к Могилеву отрядам большевиков. Не советовал Врангель и освобождать Корнилова и других арестованных, содержавшихся в тюрьме Быхова, недалеко от Ставки. Корнилов, Деникин и другие участники контрреволюционного выступления во многом были для Петра Николаевича чужими людьми, ведь они являлись «февралистами» и республиканцами, а тот же Корнилов в начале революции арестовывал царскую семью. Врангель еще не был готов вместе с ними вступить в борьбу с большевиками — он предпочел уехать в Крым, чтобы отсидеться и подождать прояснения политической обстановки.

С ДОБРОВОЛЬЦАМИ ГЕНЕРАЛА ДЕНИКИНА

В Крыму у семьи Врангеля была дача в Ялте, на Нижне-Массандровской улице.

Большевистская революция пришла в Ялту не сразу. Она уже победила в Севастополе, но на южном берегу местное татарское население было враждебно к большевикам. Порядок в городе поддерживался состоявшим из татар эскадроном Крымского конного полка.

Морской офицер С. А. Мацылев вспоминал, как встретился с Врангелем 26 ноября 1917 года:

«…Георгиевский праздник… отмечался торжественным молебном в соборе и вечером благотворительным концертом в гостинице „Россия“.

После молебна в ограде собора в отдельных группах живо обсуждалось происшествие последней ночи (пьяный комендор со вспомогательного крейсера „Король Карл Румынский“ пальнул по городу из орудия, а матросы разграбили несколько лавок. — Б. С.). В одной из них, состоящей по преимуществу из офицеров, выделялась высокая, стройная фигура молодого генерала с энергичным, худым, резко очерченным лицом. Одет он был в офицерское пальто мирного времени, в петлице которого виднелась Георгиевская ленточка. Он громким голосом говорил, что всем офицерам необходимо теперь же сорганизоваться, чтобы в случае нужды дать соответствующий отпор всякой попытке произвести беспорядок. Его внимательно слушали…

— Кто это такой? — спросил в другой группе старичок генерал Прибыльский, постоянный житель Ялты, георгиевский кавалер и ветеран Русско-турецкой войны 1877–1878 годов.

Молодой генерал посмотрел в его сторону, потом решительными шагами подошел к нему, отдал честь и громким, несколько резко звучащим голосом сказал: „Ваше Превосходительство, вы спрашиваете, кто я такой, — позвольте представиться: командующий сводным кавалерийским корпусом генерал-майор барон Врангель…“

Вечером в гостинице „Россия“ состоялся назначенный концерт. Ему предшествовали переговоры устроителей с судовым комитетом крейсера, который дал заверение, что порядок нарушен не будет и для его поддержания пришлют наряд матросов…

В первом ряду кресел выделялась высокая фигура Врангеля, он скрестил на груди руки, и в его взгляде можно было прочесть и боль за Россию, и презрение к происходящему…»

Пьяные матросы для барона были «взбунтовавшимися хамами», но пока что в противодействии им он не шел дальше разговоров.

Татарское правительство Крыма предложило Врангелю должность командующего, пытаясь противостоять большевикам. Петр Николаевич вспоминал: «По примеру Дона и Украины перед лицом надвигающейся красной волны решили сорганизоваться в лице „Курултая“ и крымские татары. Вновь сформированное татарское правительство носило коалиционный характер, хотя преобладала „демократическая политика“, ярким представителем которой был председатель правительства и военный министр Сайдамет, по примеру господина Керенского также из адвокатов… В распоряжении правительства имелась и горсточка вооруженной силы: занимавший гарнизоны Симферополя, Бахчисарая и Ялты Крымский драгунский полк, укомплектованный крымскими татарами, несколько офицерских рот, кажется, две полевые батареи. Гарнизон Севастополя и севастопольская артиллерия были уже в явно большевистском настроении. В Симферополе, местопребывании Курултая, был спешно сформирован и штаб армии, начальником которого состоял Генерального штаба полковник Макуха. Совершенно для меня неожиданно я получил в Ялте телеграмму за подписью последнего, сообщающего мне, что крымское правительство предлагает мне должность командующего войсками. Для переговоров мне предлагалось прибыть в Симферополь. В тот же день в Крыму была объявлена всеобщая мобилизация, долженствующая, по расчетам штаба, позволить в кратчайший срок сформировать целый корпус и развернуть кавалерию в бригаду. Я решил приехать в Симферополь и на месте выяснить обстановку, прежде чем дать какой-либо ответ на сделанное мне предложение. В Симферополе, столице Крыма, застал я оживление необычайное: шла регистрация офицеров, какие-то совещания, беспрерывно заседали разные комиссии. Начальник штаба полковник Макуха произвел на меня впечатление скромного и дельного офицера. Поглощенный всецело технической работой, он, видимо, был далек от политики. Последняя оказалась окрашенной типичной керенщиной: предполагая опереться на армию, штатский крымский главковерх, так же как и коллега его в Петербурге, мыслил иметь армию демократизованную с соответствующими комитетами и комиссарами. С первых же слов моего свидания с Сайдаметом я убедился, что нам не по пути, о чем откровенно ему и сказал, заявив, что при этих условиях я принять предлагаемую мне должность не могу. Сайдамет учел, по-видимому, бесполезность меня уговаривать и лишь просил до отъезда не отказать присутствовать на имеющем быть вечером в штабе совещании. На этом совещании должен был быть рассматриваемым предложенный Генерального штаба полковником Достоваловым план захвата Севастопольской крепости. Меня по этому вопросу просили дать заключение. Если бы я еще доселе и колебался в своем отказе принять командование над войсками крымского правительства, то после этого совещания все сомнения мои должны были исчезнуть. Хотя предложенный и разработанный полковником Достоваловым план и был всеми присутствовавшими на совещании военными лицами, в том числе и мною, и начальником штаба полковником Макухой, признан совершенно неосуществимым, тем не менее „военный министр“, выслушав присутствовавших, заявил, что соглашается с полковником Достоваловым, и предложил начальнику штаба отдать немедленно распоряжение для приведения предложенного полковником Достоваловым плана в исполнение. Наутро я выехал в Ялту».

Врангелю, монархисту и приверженцу «единой и неделимой России», совсем не улыбалось стать командующим татарскими национальными формированиями. К тому же в их способности противостоять Красной гвардии он сильно сомневался. В тот момент барон еще не исповедовал принципа, провозглашенного им в том же Крыму три года спустя: «Хоть с чертом, но против большевиков». Он еще не решил, как будет жить дальше. Не исключено, что он не отвергал для себя и какого-то, хотя бы временного, консенсуса с большевиками, о которых еще очень мало знал.

В первые месяцы после Октябрьской революции особенно ярко проявилась слабость всех антибольшевистских движений. У них не было ни общепризнанного вождя, ни привлекательных для народа лозунгов, ни сколько-нибудь разработанной и реалистичной программы, ни поддержки из-за рубежа, ни легитимной преемственности с какой-либо из добольшевистских властей. Последний глава Временного правительства А. Ф. Керенский дискредитировал себя полной неспособностью справиться с всё углублявшимся кризисом. Поэтому никакого широкого движения за возвращение его к власти не могло возникнуть. И даже эсеры, к чьей партии формально принадлежал Александр Федорович, не рискнули сделать его своим лидером. Однако и монархисты не пытались выдвинуть лозунг возвращения к власти Николая II, его брата Михаила или какого-либо другого претендента на престол. Идея монархии была основательно опорочена в России в царствование Николая II и Кровавым воскресеньем, и неспособностью решить насущные проблемы страны, прежде всего аграрную, и неэффективным ведением войны. А мощная антимонархическая пропаганда после Февральской революции еще больше подорвала уважение и доверие к монархии. Да и сам факт отречения понижал акции последнего императора в глазах искренних монархистов. Кроме того, царь и большинство его ближайших родственников находились под контролем Совнаркома и в любой момент могли быть уничтожены, что и произошло в июле 1918 года с царской семьей, великим князем Михаилом Александровичем, а чуть позднее и со многими другими представителями династии. Однако пока император был жив, выдвижение другого претендента на престол не имело смысла, а после гибели Николая II и большинства его ближайших родственников у монархистов просто не осталось ни одной бесспорной кандидатуры. Самый авторитетный из Романовых, царский дядя Николай Николаевич, бывший Верховный главнокомандующий, по совету генерала Деникина уехал из страны, поскольку тот не без оснований опасался, что выдвижение монархистских лозунгов еще больше расколет Белое движение.