Врата испуганного бога
Шрифт:
— Здесь Авраамиус. Спайка сбрасывает оболочку. Спайка растет, ускорение — сто километров в секунду за секунду. Расстояние до расширяющейся сброшенной оболочки ноль. Опасно! Оболочка прошла. Радиационная опасность ноль. Гравитационная опасность на наружной поверхности оболочки ноль, на внутренней — зашкаливает, 1000 G по усредненным данным. Я цел. Ваше расстояние до разрастающейся поверхности спайки ноль. Удачи вам!
— Н-на хер! — сказал Дон и сорвал с секции пульта, отвечающей за пуск привода Кумока, блок.
— Поздно, Шеф. Но мы попробуем, — сказал Макропулус.
“Калигула” упал на левый
— Нет, — сказал Збышек, — этого не может быть!
— Тево не мозет быть? — раздраженно спросил Дон. — Фто там?
— Макроп, стоп машина, сброс хода!
— Ты что, спятил!?
— Прошу подтверждения!
— В спайке — планета, Дон. Разуй глаза, — как-то очень спокойно произнес Збышек.
Два корабля — пилотируемый и беспилотный — висели в кривящейся пустоте неподвижно, словно отдыхали, ходя боками, от неимоверной скачки впустую. Висели и беспомощно смотрели, как кривящаяся пустота производит чудо.
Блекло светящаяся спайка невообразимо раздулась, совершая медленные конвульсивные движения. И из ее глубин медленно выплывал огромный серый шар с белыми полосками, пронизывающими атмосферу. На полюсах его сверкали мощные ледяные шапки.
Дону он чем-то напомнил луковицу.
А звезд по-прежнему не было.
Глава 12
ЛИРИЧЕСКОЕ НАСТУПЛЕНИЕ
“Литературу писать надо так, чтобы она занимала как можно больше места. Только в толстой книге может таится истинное величие!”
Жрец-Бродяжник в длинном сером одеянии равнодушно стоял у изголовья низкого деревянного топчана и слушал натужные стоны роженицы.
Ему было скучно.
Он видел, что потная жалостливая повитуха слишком молода, чтобы знать свою работу в тонкостях — потому и жалостливая, потому и возится уже два с лишним коротких периода, причитая и поглаживая роженицу по синюшной руке, вместо того, чтобы заставить женщину напрячься и завершить божье дело. Жрец видел это, но молчал, ибо не по сану служителю Великого Последнего заступать ему пути и мешать промыслу его, раздавая полезные советы глупым повитухам. Все в деснице Последнего — и если уж он решил забрать к себе душу еще не рожденного человека, то и заберет, будьте покойны.
В хибаре воняет мерзко, грязь по стенам вековая — плохая она хозяйка, эта роженица. В деревнях не бывает хороших хозяек, знаю, видел. И эта еще не из самых последних. Что им не дает перебраться в город? Места хватает, еда каждый день на столе — никаких забот. Нет же, живут на выселках, мучаются от рождения до смерти и жрецов мучают — дальней дорогой да вонью своей деревенской…
Трое детей по углам, мальчишки, смотрят, ждут. Муж у стеночки — лицо высохшее, изморщиненное, длинное какое-то — точно в скорби всегда и других чувств не ведает. В
городе таких лиц не увидишь, разве что только у испытывающих чрезмерное пристрастие к веселящим напиткам, особенно к абсенту. Да, точно. Любителя абсента, а, тем более, любительницу — всегда угадаешь по длинной и кривой синей роже. Безобразны до изумления, хоть картины с них пиши. И этот мужичок тоже, видать, не дурак приложиться.— Воды теплой давай, воды! — зашумела повитуха на мужика, и роженица завопила с ней дуэтом, но не на мужа, конечно, а о чем-то своем.
Жрецу захотелось поморщиться.
— Шевелись, увалень проклятый! — снова заорала повитуха мужику, который привстал со скамейки, вытянул шею, словно пернатый хорк во время линьки, и пытался разглядеть покидающий утробу жены продукт, в чьем изготовлении и он однажды принял посильное участие. — Воды давай! Ножки показались уже!
Дети заревели хором. Мужик подпрыгнул и кинулся в угол, где на плите плевался горячими брызгами закопченный котел, неожиданно резво плеснул из котла в широкий тазик четыре ковша кипятку, разбавил холодной водой из стоящего неподалеку ведра и потащил емкость поближе к повитухе.
— Не туда, тумтук! Сюда давай! Поближе, поближе! Я твое отродье, что, через всю комнату в тазик кидать буду? Ближе тащи!
Верещала она громко. Со страху, наверное. Совсем молодая баба. Может, даже и вовсе в первый раз роды принимает…
Удостоверившись, что теплая вода наконец-то стоит там, где и должно, и отогнав в сторону мужика, повитуха выудила из-за пазухи темный пузырек с притертой пробкой, ловко откупорила его и выплеснула бурое содержимое в таз. В воде заколыхалось мутно-лиловое облачко. Повитуха тут же засунула в воду руку и хорошенько поболтала ладонью.
Дезинфекция, язвительно подумал жрец.
Роженица выгнулась дугой, замычала и ухватила себя зубами за пальцы. Жрецу показалось, что он слышит хруст перегрызаемых костей. Ерунда. Быть этого не может. Каждая вторая из них в этой ситуации грызет свои пальцы, пытаясь болью прогнать боль, но как-то не припоминается случая, чтобы хоть одна отгрызла себе что-нибудь существенное.
Слава Последнему, пытка подходит к концу.
— Кричи, родненькая, кричи громче, — сказала повитуха роженице, осторожно освобождая застрявшую ручку ребенка. — Кричи, я тебе говорю! Легче будет.
Роженица молчала и продолжала грызть пальцы.
Человек в длинных серых одеждах шевельнулся, вытянул руку и положил сухую ладонь на покрывшийся крупными каплями пота лоб роженицы.
И тогда женщина закричала.
— Все уже, все! — обрадованно заголосила повитуха, кланяясь жрецу. — Спасибо, отец, помог несчастной!
Перекусив пуповину, повитуха на удивление ловко завязала ее, крепко ухватила ребенка за голени и подняла в воздух.
— Ай! — сказала она. — Девочка у нас! А ну-ка, дыши!
И шлепнула новорожденную по попке.
Девочка обиженно разинула маленький беззубый ротик, зашлась кашлем, вместе с которым из ее легких выплеснулась какая-то мутноватая слизь. Затем сделала первый в своей жизни вдох и закричала.
— Умница! — удовлетворенно закудахтала повитуха, перехватывая ребенка за туловище. — Ай, умница! Вот мы тебя сейчас вымоем… водичкой теплой… чистенькая будешь…