Врата миров. Дилогия

— Рахмани говорил мне, что ты родилась среди колдуний. Меня это не пугает. Я никому не позволю плевать тебе вослед.

— Вы на Хибре называете колдовством все, что не способны понять. А здесь, на Зеленой улыбке, даже заклинания работают со второго раза… Если ты знаешь про волчиц, то знаешь и о том, что они ищут…

— Вы ищете утерянный рай, — засмеялся Зоран. — Но его искали во все времена. Такое колдовство меня не пугает. Здешние мудрецы, в Кенигсберге, в Вене, да и в самом Риме, тоже ищут разгадку подарков. Когда-нибудь…

— В ваших мудрецах нет силы. Им не вдохнуть жизнь в погибшие Камни пути, — оборвала я. — Тех, кто не верит в бесов, бесы не кропят своей кровью. Когда я найду Камень, я покину тебя навсегда. Ты хочешь такую жену?

— Лучше тебя нет никого, — отрубил он, и я ощутила, как мое сердце бьется с его сердцем в унисон. Но разве мог кто-нибудь укротить бычий нрав моего будущего сумасбродного супруга?

В те дни мне казалось, что я сумею это. Я и только я. Так мне чудилось, когда он засыпал, уронив лохматую голову на мои колени, нашептывая и вскрикивая во сне. Но Зоран Ивачич не успокоился, даже когда наше семейное дело стало приносить барыши, сравнимые с доходами махарадж и деспотов Александрии. Мы давно выстроили гебойду в Горном Хибре и несколько факторий в оазисах. Дома Ивачича уважали на биржах от Басры до Джелильбада и от Каира до Бохрума. Наши караваны поднимались на север к кочующим столицам булгарского каганата, а на юге достигали глиняных эфиопских городищ. Но Зорану всегда было мало. Он не скупился на меня, но это было единственное, на что он не скупился. Остальные тысячи и миллионы откладывались на борьбу, которая никуда не вела. Напрасно Рахмани в сотый раз уговаривал моего упрямого супруга, что каждой тверди положены свой предел и своя скорость перемен…

Получив у ливийского царя роскошный аванс, Зоран уплыл в свою последнюю погоню за Плавучими островами. Заранее мы договорились всем сообщать о его пропаже, поскольку возвращаться в Бухрум Зоран не планировал. Он планировал ворваться на Великую степь под знаменами Гермеса-вседержателя во главе тысяч яростных центавров…

— Почему ты ничего не предпринял? — спросила я Рахмани, когда он внезапно вернулся из своей загадочной Тьмы. С той поры, как Зоран надел мне на палец кольцо, я видела Рахмани урывками, и всякий раз сердце мое замерзало хрупким стеклом. Мне доносили об огнепоклоннике, опять же урывками. Говорили, что он поселился на Зеленой улыбке, на самой границе Тьмы, что таскает подарки уршадов и водит гостей на теневую сторону, в страну ледяных бесов…

— Потому что так начертано. — Рахмани улыбался, но его улыбка отдавала горечью. — Ты будешь с ним, пока не придет моя пора.

Мое сердце на миг стало куском горного хрусталя. Я не желала слушать дальше эти речи, я готова была запечатать его вещий рот смолой. Эти полные губы, столько раз сосавшие мою грудь, эти зубы, столько раз снимавшие с меня пояс.

— Молчи, молчи, — прошептала я. — Ты пугаешь меня, воин. Разве ты желаешь смерти своему другу? Или ты научился гадать на мертвой воде? Но это опасно, мертвая вода высосет из тебя годы. К ней нагибаешься гладкокожим юношей, а поднимаешься морщинистым стариком…

— Я не гадаю на воде, Женщина-гроза. Я вообще не гадаю. Наше будущее всегда рядом с нами. Ты сама примешь решение, когда придет срок, и не спрашивай меня о большем. Пусть каждый из нас будет счастлив тем, что имеет.

— Ты слишком легко уступил меня, — теперь я словно жаловалась ему. — Зачем ты познакомил нас в университете? Разве тебе не хотелось сжечь нас обоих? Признайся же…

— Мне всегда хотелось видеть тебя счастливой, Женщина-гроза.

Он снова заткнул мне рот, в стотысячный раз я ощутила себя бестолковой дурочкой, наклонившейся над колодцем его мудрости. Рахмани всегда умел выворачивать наизнанку. Он выворачивал наизнанку самое святое, но святое от этого не становилось гадким. Он выворачивал наизнанку детскую дружбу и взрослую любовь, преданность стране и верность слову. Мой суровый любовник слишком долго прожил среди Слепых старцев, если они вообще существуют, он перестал различать истинную и ложную честь.

— Ты часто говорил со мной о чести, Рахмани, — снова упрекнула я его. — Ты говорил, что всю жизнь занят лишь двумя вещами — учебой и поисками абсолютной чести, а сам не можешь поступить, как свойственно мужчине.

— Абсолютной чести, наверное, нет, как нет единственно верного языка для передачи наших чувств и сомнений, — дом Саади выразился, как всегда, запутанно. — Если мужчине следует непременно задуть свечу, которая освещала ему путь, только потому, что эта свеча осветила путь еще кому-то, то как назвать этот путь? Путь подлости? Путь трусости и бесчестья?

И я снова не нашлась, что ответить этому благороднейшему дому. Я молила духов народа раджпура, чтобы они забрали мою страсть к нему, а вместо страсти подарили бы ровно тлеющую привязанность, но духи оставались безучастны.

Рахмани недолго гостил в доме Ивачича.

— Завтра я возвращаюсь на Зеленую улыбку, — Рахмани забрал мою руку, развязал застежки рукава и поцеловал в сгиб локтя. Мой пропавший супруг растекался теплым маслом по моему телу, но не умел так властно целовать… — Я должен торопиться, пока вода в реке не поднялась. Марта, он наверняка жив, я верю.

Он запахнул плащ и ускакал к одному из Янтарных каналов, известных только ему. После той мимолетной ночи, которая пронеслась, как песчинка, я не видела его. Я не видела их обоих, безумных по-разному, и по-разному любимых мной. Проскочили жаркие месяцы, и вот, спускаясь к стоячей воде, в которой дом Саади спрятал мой и только мой Янтарный канал, я спрашивала себя, не угадал ли он все заранее. Не рассчитал ли заранее появление уршада под сводами гебойды и мое бегство через соленые ущелья.

Не ждет ли он меня и мой Камень по ту сторону канала?

…Мне все чаще приходилось объявлять привал, чтобы выжечь пиявок, присосавшихся к ногам животных. Тучи гнуса зудели над нами, забирались за воротник, мучили коней. От укусов голодной мошкары опухали веки, чесалось все тело, несмотря на притирания из травы Гоагчи, которой у меня с собой всегда с избытком. Лучше всех себя чувствовала нюхач, она обжиралась фруктами, похрюкивала и совершенно не раздражалась от качки. Корзину пришлось прикрутить поверх наших тюков, лошадь хромала, ветки хлестали по крышке корзины, но Кеа переносила лишения без видимых усилий.

Тонг-Тонг погибал, но я ничем не могла ему помочь. Пока он еще крепко держал поводья, рубил ножом сучья и присматривал за подозрительными змеями в болоте, но нос Красной волчицы чуял на несколько песчинок вперед. У меня не было нужных снадобий, чтобы остановить заражение. Кровь Тонг-Тонга становилась гуще с каждой минутой, несмотря на количество жидкости, которое он потреблял. Он выпил всю воду из бурдюка, затем стал пить из болота, но почки отказывались пропускать воду дальше.

— Он умрет, — сказала мне Кеа, когда я меняла ей подстилку.

— Ты можешь предложить, как спасти его?

— Я чую четыре вида растений, плоды которых можно смешать, чтобы получить противоядие. Эти растения есть в лесу, но противоядие будет готовиться несколько дней, а твоему слуге остается не больше суток. Завтра утром он погибнет, сколько бы воды ни выпил…

— Если он доживет до завтрашнего полудня, я призову моих сестер-волчиц. Одной мне не хватит сил, но вместе… как думаешь?

— Вместе вы сумеете, — серьезно проквакала Кеа. — Женщина-гроза, ты сумела бы очистить ему кровь и без помощи сестер, но не на Хибре.