Время ацтеков
Шрифт:
– Так о чем я? – морщит он лоб.
– Ах, да. Мне кажется иногда… – вспоминает он.
– …что если мы сделаем что-то экстраординарное, в духе ацтеков, – говорит он.
– …то эпоха прекрасной юности человечества вернется, – говорит он.
– …и мы будем жить, не зная ни сомнений, ни страха, – говорит он.
– …в раю, – поджимает он губы.
– …если каждый из нас станет лучше и чище… – грустит он.
– …то наступит великое время! – кричит он.
– …время ацтеков! – голос его гремит.
Он переводит дух и достает из дипломата кривой, остро отточенный нож. Священник всхрапывает и все же засыпает.
– Время ацтеков, – печально и торжественно произносит он. – Приди же, о время ацтеков.
Под крышей церкви раздается шум: это голуби.
– Приступим? – спрашивает он их.
«…Ты классическая ирландская стерва Мейлера, только сейчас я понимаю, почему твои эксы смотрят на тебя с испугом, – ты ведьма, твой лобок опален адом, ты продала душу дьяволу за власть над мужчинами, но уже, блядь, поздно что-то понимать. Уйти от тебя нереально – от героина не уходят. Трагедия еще и в том, что я хочу тебя не меньше, чем хотел тогда, завидев тебя у фонтана в центре города. Так не бывает, я знаю – все приедается, но ты нет – тут явно дело нечисто, стерва ты конченая. Я люблю тебя.
…Я не верю в будущее мира. У него был бы шанс, сохранись Средневековье. Ты опять скажешь, что я умничаю, поверь, нет. Средневековье и Возрождение. Вообще, с тех пор все только хуже и хуже. Началось все с гребаного Возрождения. Если бы Средневековье и все, что было достигнуто при нем, не было уничтожено и мы не пошли по гибельному пути так называемого возрождения и долбаного эгоцентризма, мир был бы намного лучше. Только люди Возрождения могли расправиться с целым континентом так, как они это сделали, уничтожив Латинскую Америку.
…Поверь, Средневековье было чудесной порой, эпохой настоящего, а не эгоистического – Гуманизма. Когда люди любили людей, осознавая и признавая, что человек – часть мира, прекрасная, но часть, когда для людей Бог был существом, которое находилось рядом. Когда тебя могли грохнуть – но ради спасения твоей же души. Кстати, у ацтеков был точно такой же подход к этим вопросам. Ты думаешь, при чем здесь все это? Сейчас объясню: дело в том, что все это касается и нас с тобой, любимая.
…О ацтеки, о Средневековье. Да, тебе могли вывернуть кишки наружу, но делали это учтиво и очень стильно, причем люди обычно ПОНИМАЛИ, на что идут, в отличие от этих педиков эпохи постмодерна – блевотины Возрождения и логичного ее продолжения, – для которых жизнь – это нечто виртуальное и несуществующее. Смешно, правда? Люди, которые вырвали другим людям сердца, отчетливо понимали, что такое смерть, а что жизнь, а те, кто много разглагольствует о гуманизме и любви к людям, относятся к ним как к чему-то мифическому.
…Поверь, Возрождение – страшная точка, поворот к гибели, переворот эгоистов. Начиная с него, человечество поимело гребаную зацикленность на себе, что привело к падению как нравов, так и уровня всех мыслимых достижений культуры. Все покатилось под гору и с тех пор только ускоряется. Ну, ты же не станешь утверждать, что электрическая кофеварка – это достижение культуры?
…Причем хоть я и не верю в заговоры, в случае с Возрождением и Средневековьем мы имеем дело с заговором. Средневековье обгадили осознанно, вбив в головы людей извращенные мифы о той поре…
…Например, сожжение ведьм, таких, как ты, милая. В Средневековье такие случаи были единичными. Массово людей по этому поводу стали кончать в XV–XVI веках, а это, кто не в курсе, Возрождение. В Средневековье же над верой в ведьм смеялись: франки даже издавали законы, согласно которым за болтовню о ведьмах сплетников и идиотов штрафовали. Тем не менее в сознании людей «костры Средневековья» имеют свою особую полочку. Кстати, ацтеки тоже не верили в ведьм. Мне кажется, это большая ошибка с их стороны, милая. Достаточно взглянуть на тебя, чтобы понять: они есть. Вы есть…
…И, конечно, о культуре. Особенно меня нервирует – я знаю, что тебя нервирует то, что меня нервирует все на свете, но что уж поделаешь, так уж я устроен, это судьба, – когда писателей Средневековья обзывают «творцами возрождения». Чушь все это. Вийон – та тонкая книжица, которую я читаю в ванной по утрам, – вовсе не «первый поэт Возрождения», он последний поэт Средневековья. Рабле – автор Средневековья, все хорошие писатели – писатели Средневековья.
…Вера и убеждения остались в Средневековье.
Бог остался в Средневековье…»
– Получается, единственные, кто все это дерьмо видел, голуби, – смеется легавый.
– Мне не до смеха, не до смеха мне.
– А
кому сейчас до смеха, мой мальчик? – давится легавый, и мне хочется размазать его по стене.Будь я сильнее, я бы так и сделал. Я начинаю жалеть о том, что не провел детство в тренировочном зале. В какой-нибудь спортивной школе. Был бы сейчас мужественным мужчиной с огромными бицепсами: мигом бы со всеми разобрался. С легавым. С маньяком. С ацтеками, наконец.
– Скрыть это дело нам вряд ли удастся, – говорит легавый.
– Ну и ну! – восклицает он.
– Вот это хрень! – искренне изумляется он.
– Заткнись, – меня тошнит.
– Послушай… – угрожающе начинает он, но, увидев мое лицо, затыкается.
Священник – единственный человек, с которым я мог иногда поговорить по душам, – сидит на стуле, свесив голову набок. То ли он заснул перед гибелью, то ли в этом повинен огромный разрез на его шее. Пол церкви буквально залит кровью. Бог ты мой, столько в одном человеке? Я успеваю выбежать на улицу, чтобы блевануть.
– Я такого насмотрелся на войне, – сочувственно говорит легавый.
– Не то чтобы мне это нравилось, – виновато объясняет он.
– Но привычка смотреть на такие вещи спокойно осталась.
– Отпечатков, конечно, нет, – говорит он.
– Гребаные детективы, что в книжках, что по телику! – зло бросает он.
– С тех пор как появился первый детектив, где было расписано все, что касается отпечатков пальцев, каждый засранец идет на дело в перчатках, – объясняет он.
– Сейчас… – пыхтит он.
– Что у него под рубашкой? – спрашивает он сам себя.
– Ого-го! – нервно хихикает он.
Под расстегнутой рубахой мы видим огромную дыру, в которой, как успеваю понять я – рассмотреть не успел, – нет сердца.
– Завязывай ты с этим делом, – просит легавый.
– Весь порог заблевал, – нервничает он.
– Я уберу, – виновато говорю я.
– Дело не в чистоте, – объясняет он.
– Дело в том, что человек, появляющийся на пороге церкви, чтобы блевануть, причем делающий это крайне регулярно, довольно подозрителен, – объясняет он.
– Как считаешь? – с иронией осведомляется он.
– О! – говорю я.
– А ведь и правда, – говорю я.
– Гос-споди, какой же ты лопух, – морщится он.
– Теперь я просто уверен, что ты не убийца, – говорит он.
– Ты даже если бы захотел, толком бы ничего не сделал, – презирает меня он.
– Полное ничтожество в делах, – вздыхает он.
– Неудивительно, что свою полную неприспособленность к жизни ты компенсируешь зверствами в постели, – вытирает он руки платком.
– Эй… – удивленно говорю я, забыл даже поблевать еще.
– Да ладно, – машет он рукой.
– Мы же друзья, – говорит он.
– А у друзей какие секреты? Мне Женя сказала, – смеется он.
– Каждый извращается, как может, – осуждающе поджимает он губы.
– Ну ты, так тебя… – злюсь я.
– Ну ты и извращенец! – выношу я приговор.
– Самый настоящий грязный извращенец! Именно ты, а не я! – говорю я.
– Только для настоящего извращенца пара матерных слов в постели да желание отстегать бабу – извращение! – говорю я.
– Гребаный пуританин! – кричу я.
– Да уж, – примирительно говорит он.
Священник, о котором мы забыли, падает набок вместе со стулом. Мы тупо смотрим на тело, после чего решаем, что делать дальше.
– У нас сейчас последние пятнадцать минут на то, чтобы вызвать полицию, – говорит легавый.
– Потом будет поздно, – предупреждает он.
– Что у нас тогда? – спрашиваю я.
– Тогда у нас двое подозреваемых, – говорит легавый.
– Один полицейский и один диссертант-недоучка, – улыбается легавый.
– Плюс самоубийство, плюс несчастный случай, чистый, но они ведь этого не знают, – пожимает он плечами.
– Они проверят нас, проверят обстоятельства смерти Ольги, найдут пленки – что те, что эти, – объясняет он.
– Мы ничего не теряем, если честно, – говорит он.
– Максимум год неприятностей, но потом все кончится, – говорит он.
– За исключением одного, – объясняет он.
– Маленького друга, который завалил святого отца и подсунул твоей подружке и моей бывшей жене фотографии, на которых ты ей изменяешь, – улыбается он.
– И тут уж как повезет, – пожимает плечами легавый.
– Или ему надоест, и он продолжит жить дальше, или он захочет пошалить еще и завалит тебя или меня, а еще лучше, и тебя и меня, – резюмирует легавый.
– Разве полиция нас не спасет? – спрашиваю я.
Он ржет как лошадь – долго и с удовольствием. Потом запирает двери церкви – я благодарю Бога за то, что сейчас время обеда.
– Полиция не спасет, но не потому, что она плохая, – объясняет легавый.
– Полиции проще работать с подозреваемыми, которые есть, – говорит он.
– А не с теми, которых надо искать, – раскрывает он мне секреты ремесла.