Время Чёрной Луны

Стоп! Я поспешно отвернулся от этих лужиц, потому что ничем хорошим это бы не кончилось.

Думать о Триаде было страшно, поэтому многие старались хоть как-то укрыться от нее, спрятаться хоть на мгновение, попытаться забыть, заняться чем угодно – но вездесущая Триада никого и никогда не отпускала от себя. Мы постоянно возвращаемся в прошлое, мы видим там себя – в детстве, в юности, мы купаемся в своем прошлом, мы переживаем его и страдаем от невозможности воскресить его, вновь стать ребенком, перед которым простирается необъятное пока еще поле жизни. И чем старше становимся мы, тем чаще уходим в прошлое, потому что все острее чувствуем собственное Одиночество и Ужас неотвратимой смерти. Уходим в прошлое – чтобы хоть на время приглушить страх перед неизбежным роковым будущим.

«Люди всегда от тебя ускользают, и ты от них ускользаешь тоже». Прорвалось-таки. Кажется, Камю.

Ни в чем я здесь не был оригинален, все это было сказано до меня

– но, значит, подтверждало, что я знаю истину. Все живут в тени Триады, все носят ее в себе, только мало кто говорит об этом вслух. Мы видим человека внешнего, но в каждом из нас сидит человек внутренний, переполненный этой неизбежной и неизбывной Триадой. И чем ближе грань – тем сильнее страдает внутренний человек, обреченный на постоянное сознание неотвратимости смерти и на пожизненное одиночество.

Мы проносим свое одиночество от рождения до смерти, каждый из нас абсолютно, отчаянно одинок среди людей, и никакие наши попытки и потуги не могут устранить это одиночество, давая лишь краткую иллюзию. Нам не дано хоть как-то влиять на Триаду, нам не дано изменить ее. И что такое, в конечном счете, творчество? Всего лишь стремление выплеснуть, преодолеть извечное одиночество.

Ужас смерти. Одиночество. Память.

Все остальное – просто попытки приукрасить Триаду, сделать ее хоть чуточку более привлекательной.

Большинство из нас старается не думать о подобных вещах. Я тоже старался не думать, но с каждым прожитым днем эта проклятая Триада все сильнее сдавливала мне горло, все чаще являлась по ночам, не давая уснуть, черной тенью ложилась на все существующее, и не было от нее никакого убежища… И только придуманные миры отвлекали от мыслей о ней; отвлекали – но не могли навсегда поглотить ее.

Ужас смерти. Одиночество. Память.

«Напрасно ты так, – вмешался наконец Сю. – Не надо пытаться вытеснить Триаду из сознания – она невытеснима. Надо принять ее, потому что все вы – люди, и Триада неотъемлемая ваша часть. Ваш удел – прожить жизнь под знаком Триады. А ваш бунт, ваши душевные страдания – просто от недостаточного понимания».

«А оно придет?»

«Придет, – заверил Сю. – Когда ты поймешь, и окончательно сольешься с Триадой, все предстанет в совершенно ином свете».

«И когда же это случится?»

«Это случится, когда случится. Здесь нет трагедии – есть необходимость. Ведь все заложено изначально, и все происходит так, как происходит, иначе происходило бы по-другому, и были бы какие-то другие определения, но все равно были бы. Ты возвращаешься в прошлое, потому что должен туда возвращаться. Ты одинок, потому что должен быть одиноким. Ужас смерти пронизывает тебя – так и должно быть. Иначе было бы нечто другое – но было бы…»

Сю продолжал и продолжал втолковывать мне одно и то же – у него явно сложилось не очень лестное для меня представление о моей понятливости – и я незаметно уснул, и приснились мне какие-то неопределенные тени, за которыми брезжило что-то тоже очень неопределенное…

А потом я внезапно проснулся. Вокруг по-прежнему было темно, но я понял, что именно меня разбудило: отсутствие ставшей уже привычной качки. Это значило, что Сю остановился и что, наверное, пора было забираться к нему на шею.

«Совершенно верно, – подтвердил Сю. – Дальше дорога будет просматриваться от самых городских ворот».

Я вновь повторил свое скалолазательное упражнение и выбрался из «кармана». Донге уже ловко карабкалась вверх по спине остановившегося впереди Ни. Прежде чем начать свое восхождение, я несколько мгновений обозревал впечатляющую, величественную и мрачноватую картину окружающего. Какому-то исполину все-таки удалось отклеить солнце от небесного купола и упрятать за горизонт, и вокруг сгущались сумерки. Солнце, исчезая, успело, наверное, рассеять в вышине свои огненные семена, и теперь они прорастали сочными, истекающими светом звездами. Их рисунок был мне совершенно незнаком, хотя я отнюдь не был уверен в том, что каким-то образом перенесся на другой край Галактики или и вовсе в иную Вселенную; вполне вероятно, что я находился всего лишь в нескольких шагах от собственного жилища, за поворотом к овощному магазину. Или еще ближе. Миры, не соприкасаясь, могли пронизывать друг друга в разных направлениях (если в данном случае уместно говорить о направлениях), могли накладываться друг на друга подобно прозрачной бумаге с разными рисунками; могли, в конце концов, уподобляться японским куклам-матрешкам, с тем только отличием, что их можно было вынимать до бесконечности – самой маленькой матрешки просто не существовало, любая из них скрывала все бесконечное множество остальных, и все бесконечное множество скрывало каждую из них. И все-таки, вполне возможно, где-то в вышине над моей головой затерялось и наше Солнце – домашняя наша наседка-звезда с выводком привычных планет.

Над далекой горной грядой, черной иззубренной громадой впечатанной в небо, висели на одной высоте два бледно-зеленых шара размером побольше нашей Луны, испещренные едва заметными темноватыми пятнами и действительно похожие на глаза некоего космического исполина, пристально следящего за вверенным ему миром. На глаза Донге были похожи эти небесные спутники. Глаза смотрели на нагромождение гор, переплетенных тенями, на склоны и впадины, черные дыры пещер и росчерки трещин, на бесконечное разнообразие грандиозных каменных фигур, казавшихся каким-то несметным уснувшим многоруким и многоглавым воинством. Так могла бы, наверное, выглядеть земля после древней битвы гигантов, швырявших друг в друга куски планеты. Слева от меня провалом в никуда зияла широкая пропасть; из глубин ее доносился непрерывный отдаленный шум – там шумел водопад или стремительный поток. Справа уходила к звездам отвесная каменная стена, в которую отчаянно вцепились темные побеги кустарника. Стену и пропасть разделяло несколько метров исчезающей за поворотом дороги; по ней едва могли пройти беджи, одним боком прижимаясь к стене, а другим нависая над бездной. Вне всякого сомнения, тут можно было повернуть вспять любое войско, устроив засаду за поворотом и сбрасывая сверху глыбы на головы наступающих. Проскользнуть незамеченным по этой дороге мог только Уэллсов Невидимка, потому что даже ночью два зеленых спутника давали достаточно света. Вероятно, наши с Донге предшественники пытались пробраться в Тола-Уо другим путем – и никто из них не вернулся…

Подтягиваясь на руках и отталкиваясь ногами, я добрался, наконец, до шеи Сю, испытывая легкое головокружение от столь близкого соседства с пропастью. Донге уже не было видно, Ни застыл на дороге, сам похожий на гору, и пошевеливал хвостом – вероятно, ему не терпелось поскорее вернуться домой. Я лег, протиснулся под панцирь Сю и довольно удобно устроился там на животе, положив руки на неуязвимую крепкую шею гиганта и чувствуя себя уже не пассажиром, а словно бы водителем беджа. Так, должно быть, чувствуют себя погонщики слонов, хотя что такое слон по сравнению с беджем – плюгавая малолитражка на фоне крупнотоннажного самосвала. Или, скажем, речной буксир рядом с атомным ледоколом.

«Не высовывайся», – предупредил Сю, и наша колонна тронулась в полумраке по дороге, ведущей к городу хранителей. Два зеленых небесных глаза молча наблюдали за нами, и хотелось верить, что они желают нам счастливого пути.

Темная громада Ни скрылась за поворотом, Сю неторопливо последовал за ним, и мне из моей водительской кабины открылась новая картина. Дорога полого поднималась вверх, упираясь во вздымающийся из пропасти каменный массив, верхним своим краем, казалось, пропоровший звездное небо. Он представлялся стеной необъятного замка, вполне пригодного для обитания исполинов под стать беджам; нет, больше, гораздо больше – беджи годились им разве что в домашние ручные зверьки наподобие хомячков, которых можно спрятать за пазуху, таскать за хвост или посадить на ладонь, демонстрируя гостям.

«Будь осторожен», – вновь предупредил Сю, и я забрался поглубже в свое укрытие и притаился там, понимая, что эта наша с Донге попытка проникнуть в Тола-Уо будет единственной и последней.

Прошло еще несколько минут и Сю остановился. В ночной тишине раздались какие-то скрежещущие звуки, послышались шаги и басовитый мужской голос произнес:

– С возвращением, почтеннейшие. Подставляйте бока.

Сю зашевелился, я почувствовал себя в кабине падающего лифта и понял, что бедж как верблюд опускается на колени, давая возможность стражникам произвести таможенный досмотр. Вокруг велся обмен короткими репликами: «Ставь лестницу»; «Ну-ка, посвети»; «Поздновато вы сегодня, почтеннейшие», – а я старался дышать помедленнее и потише, словно стражники обладали сверхчутким слухом и могли меня услышать. К счастью, собак или каких-нибудь других ищеек у них, кажется, не было.