Время Чёрной Луны

Борис Самвелович безумно любил свое чадо. Он думал о том, что когда-нибудь, на Последнем Суде, где придётся ответить за прожитое, скажет: не виноват; не виноват, ибо всё мерзкое и всё преступное, им сделанное, было совершено ради Валеры...

– Слушай, что там у тебя происходит?...

– Отец...
– тот помялся, - я не знаю, как это произошло...

– Не знаешь?
– Борис Самвелович, вдруг, начал заводиться - даже неожиданно для себя самого.
– Ты не знаешь? А ты знаешь, сколько я денег отдал за твою учёбу? Этого ты тоже не знаешь?..

На другом конце провода затаилась тягостная тишина. Валера боялся и уважал отца. Хотя и знал, что тот никогда ничего плохого ему не сделает. Даже если он, Валера Оганесян, совершит самое гнусное из всего самого гнусного, Оганесян-старший всегда останется на его стороне. Борис Самвелович давно уже не строил никаких иллюзий насчёт наличия интеллекта у своего отпрыска. Придурок - он придурок и есть, - решил Борис Самвелович сам для себя.

– Не всем быть умными. Ему было хорошо известно, что Валера - наркоман, алкоголик и пассивный гомосексуалист. Собственно, последнее было основной причиной, почему старший Оганесян сплавил сынка в Америку - ему не хотелось позора для себя. Какой же армянин станет уважать его, Бориса Самвеловича Оганесяна, после того, как увидит Валеру в женском тряпье и с густо накрашенными губами?

– Ты меня, скотина, зачем позоришь?
– Оганесян не кричал, он говорил - ужасно не хотелось, чтобы все эти недобрые и нелестные слова по адресу родного сына услышала секретарша в соседней комнате.
– Ты мало мне неприятностей уже доставил? Да? Мало? Ты теперь хочешь меня убить? Ты хочешь моей смерти? Ты хочешь добить меня?.. Хочешь, чтобы я умер?..

Борис Самвелович остановился. Он не знал, что ещё сказать. А что тут вообще скажешь? Объяснять Валере - всё равно, как объяснять ночному горшку. Этот неблагодарный дебил ничего не поймёт. Он не поймёт, потому как родился уже на всём готовом. В молодости Борис Самвелович наивно думал, что начиная, в сущности, с большого нуля и добиваясь всего самостоятельно, он оказывает тем самым огромную услугу своим будущим детям: ведь он делает за них то, чего им, детям, делать уже не придётся. Дети его появятся на свет в сытости и будут его потом всю жизнь за эту сытость благодарить. До чего жестоко он ошибался тогда! Какими безжалостными и неблагодарными скотами могут оказаться собственные дети! Они родились в роскоши и принимают эту роскошь, как должное. Другой жизни они не знают, не видели. И как им рассказать про эту самую жизнь? Как?.. Как не рассказывай, а слова только и останутся, что словами. Словами без никакого содержания.

– Папа, - вдруг тихо попросил воспользовавшийся телефонной паузой Валера, - я больше не буду...
– и интонация в его голосе была не детская даже - девичья. Борису Самвеловичу стало противно. Он сразу же вспомнил, что его сын - гомосексуалист, не мужчина.
– Папа, прости меня...

"В Чикаго сейчас 7 вечера. Разница в девять часов, - подумал Борис Самвелович." И нажал отбой. Хотел хоть несильно, но стукнуть телефоном по столу, однако остановился - телефон-то причем? Президент армянского землячества "Арарат" медленно откинулся в кресле. Он соображал. Мутный хоровод мыслей был не по делу, и Оганесян пытался как-то собраться. Он достал карты и в беспорядке разложил их на столе картинками вниз. Из пяти карт соорудил домик. Борис Самвелович играл сам с собою в "мокрую курицу" когда ему было особенно плохо. Как сейчас.

В дверь деликатно постучали.

– Да-да, - пригласил Оганесян.

Это была секретарша. Стройная брюнетка-армяночка в недлинной юбке, она приблизилась к столу начальника, аккуратно наступая на мягкий ковёр.

– Там вас Саркисян хочет видеть, из уголовного розыска.

Оганесян даже не взглянул на секретаршу. Он, не отрываясь, смотрел на карты.

– Я занят, - проговорил он сухо.
– Пусть подождёт.

Потом проводил секретаршу бессмысленным взглядом - как та, качая бедрами, выходила из кабинета. Оторвавшись от карт, Оганесян снова взял телефон. Он звонил сейчас своему нью-йоркскому адвокату Вадику Цинфировичу, с которым имел дело уже давно. Вадик был хорош тем, что здорово знал, как обойти закон любой страны мира и не обижался никогда на тех, от кого имел деньги.

– Алло... Ты, Вадик?.. Здравствуй, - Оганесян смотрел в окно, пытаясь разглядеть там, среди домов и деревьев улицы Красной, очертания далёкого, призрачного Нью-Йорка - где он, Борис Самвелович Оганесян, никогда не был.
– В курсе того, что с Валерой случилось?

– В курсе, - отозвался Вадик.
– Он мне звонил.

– Ты должен разобраться с этим. Мои цены знаешь.

– Это не так просто, - лениво пропел в трубку нью-йоркский Вадик.
– Я, конечно, сделаю, что смогу, но он избил полицейского, а это тебе не Краснодар...

– ...Слушай, ты, - Бориса Самвеловича душило от ярости, - сука... мудрец пархатый, я тебя в сортире грохну, дерьмо жрать будешь...
– лидер армянской общины споткнулся на слове, не знал, что сказать дальше. Вадик на том конце провода тоже притих.

– Послушай, - президент армянского "Арарата" перевёл дыхание.
– Я утраиваю гонорар. Если всё кончится хорошо. Но...
– он помолчал.
– Вдруг, мой сын вернётся... Молись, чтобы ты умер быстро и сразу. Чтобы не пришлось мучиться...

Борис Самвелович убрал трубку и посмотрел на неё внимательно. Трубка не отвечала. Потом снова приставил к уху.

– Не говори ничего. Просто скажи "понял".

– Понял, - тихо и быстро ответил Вадик.

Оганесян нажал "отбой". Потом откинулся в своём кресле. Он физически чувствовал, как пар вышел весь, и осталось только ощущение пустоты. Борис Самвелович вернулся к своим картам.

Он вытягивал их одну за другой. Домик покачивался, начинал съезжать набок, но ещё держался. "Домик - это я, - понял Борис Самвелович.
– Можно вытаскивать карты одну следом за другой, но их нельзя вытаскивать до бесконечности. Когда-нибудь всё обязательно рухнет." Оганесян вызвал секретаршу.

– Пригласи Саркисяна, - сказал он тихо.

Тот вошёл, аккуратно придерживая перебинтованную руку. По кошачьи ступая, проследовал через кабинет, настороженно заглянул в глаза президенту "Арарата".

– Садись, - Оганесян указал на пустое кресло.
– Чем радовать будешь?

Саркисян сел. Потом чуть наклонил голову.

– На какую тему?

– Не догадываешься?
– Оганесян вытащил одну карту. Домик вздрогнул и чуть не упал.

Саркисян догадывался.

– Карту тяни.

Инспектор, не понимая, смотрел на хозяина.

– Тяни карту.

Саркисян приподнял руку и дрожащими пальцами потащил карту к себе. Домик качнулся неуверенно и рухнул. Саркисян отодвинулся. Оганесян спокойно смотрел на него.

– Ты взял не ту карту, - проговорил он негромко.
– И всё полетело. Так бывает, когда не умеешь играть. Это делать надо аккуратно. Не то - проиграешь.

Оганесян отодвинул рукой карты.

– Где Артёмина?
– спросил он резко.
– Где Валет? У меня вчера разговор был кое с кем. Где они?

Инспектор нервно заёрзал в кресле.

– Мои люди работают сейчас над этим.

Оганесян молча рассматривал Саркисяна. Потом, повернув голову, глядел в окно. Как тяжёлые тучи собираются над домами, над крышами, над обнажившимся сквером.

– Интересно, - очень тихо сказал он, - снег пойдёт или дождь? Или, может, вообще ничего не будет?

Саркисян развёл руками. Он не знал.

– Когда ты их достанешь мне?

– Кого?
– инспектор моргнул.

– Не знаешь - кого?
– Оганесян отвернулся от своего окна.