Время дикой орхидеи

Улыбка скользнула по лицу Георгины, и она непроизвольным движением стиснула крепче жестянку, лежащую у нее на коленях: кхайя, сладкие кусочки из пшеничной муки с мягкой начинкой из сиропа, которые она перед поездкой льстиво выпросила у Аниша.

Громыхая, скрипя, звеня, шум города хлынул навстречу их паланкину и забурлил вокруг него неукротимым потоком. Георгина услышала, как саис впереди выругался, повозка резко затормозила.

Георгина высунулась из окна. Мимо, покачиваясь, проплыл огромный тюк белья на голове доби-валлаха. Паланкин стоял, зажатый между другими повозками, которым надо было в ту же или в противоположную сторону.

– Яти, – крикнула она саису, – что там такое?

Саис повернулся на козлах. Паланкин Финдли был одним из немногих в городе, которым управляли с козел, потому что Гордон Финдли находил бесчеловечной обычную здесь практику, чтобы саис бежал рядом с лошадью; соответственно, Яти гордился своей работой, паланкином и туаном Финдли.

Его лицо, коричневое и изборожденное рытвинами, как грецкий орех, омрачилось.

– Минта мааф, я прошу прощения, мисс Георгина! Сейчас поедем!

Георгина со вздохом откинулась на спинку сиденья. Ее коленка сама по себе начала покачиваться, пальцы отбивали быстрый такт по жестяной банке, и она снова выглянула в окошко. Теперь она увидела впереди воловью упряжку, которая стояла поперек дороги и явно не могла двинуться ни вперед, ни назад. Оба серых вола стояли неподвижно, опустив головы, глухие к крикливым приказам, манящим призывам и щелчкам кнута.

Позади воловьей упряжки уже виднелся горб моста, на котором выстроились в двух направлениях два ожерелья из телег и колясок, которые то останавливались, то мягко продвигались вперед. Георгина вспомнила: раньше саис всегда довозил их именно до этого моста, только тогда он был узкий и пешеходный. Дальше они шли пешком, мама крепко держала ее за руку, решительно шагая в своей широкой юбке, высоко подняв голову, и широкие поля ее соломенной шляпы трепетали на ветру. Георгина то и дело задирала голову, любуясь своей матерью, которая была тонкой и хрупкой, но вид имела такой гордый и бесстрашный, что все уступали им дорогу. Как будто видно было по ней, что в Индии она сопровождала своих братьев в охоте на тигров.

Георгине часто казалось, что она похожа на львицу, с карими глазами в золотую и зеленую крапинку, особенно когда по утрам и вечерам ее темные волосы были распущены и стекали по плечам, тяжелые и шелковистые. Для нее в ее четыре года такое путешествие было большой нагрузкой, и на обратном пути в коляске она засыпала на коленях у мамы. Расстояние, которое теперь казалось ей чуть больше кошачьего прыжка, потому что Сингапур был маленький город, даже маловатый для такого множества людей, повозок и огромного количества товаров, и все его пространства были обозримы.

Георгина не выдержала долгой неподвижности; она распахнула дверцу и выпрыгнула из паланкина.

– Я пойду вперед, – крикнула саису. – Поезжай следом, как только освободится дорога!

Яти выпучил глаза и испуганно завопил:

– Нет, мисс Георгина! Сейчас уже поедем! Подождите! Пожалуйста, мисс Георгина!

Георгина весело помахала ему рукой и нырнула в дорожную гущу, лавируя между экипажами.

На мосточке в АвиньонеВсе танцуют, вставши в круг…

Зажав банку с печеньем под мышкой, она тихонько напевала, и в такт ее широким шагам пританцовывала у нее за спиной шляпа, завязанная спереди лентами. На душе у нее было легко и привольно; она взбежала на горб моста, навстречу разноцветным фасадам китайских складов, с черными и золотыми надписями на багряных баннерах, напоминающими журавлей и пагоды, цветущие ветки, пальмовые листья и астры. Она была здесь однажды и с Ах Тонгом, много позже; когда именно и зачем, она теперь уж не помнила. Но еще помнила маленькие лавки и киоски по другую сторону складов, наплыв чужеродных, ярких вещей и всепобеждающие, интенсивные, волнующие запахи и китайские лица, приветливо обращенные к ней.

Хотя ее только что подгоняло нетерпение, она остановилась на горке горбатого моста в странном состоянии парения между возносящейся радостью и тихим блаженством. Опершись локтями о перила, она щурилась на солнце и собирала фрагменты из красок, запахов, картин и звуков.

Плеск воды о борта лодок. Размах, с каким кули перебрасывали друг другу ящики, напрягая жилы, шнурами выпиравшие из их тонких рук. Нефритовая зелень. Лазурная синева. Маковая алость. Звучный смех где-то и бодро насвистываемая песенка. Влажный, душный запах тины, положенный – как духи – на основу ночной грязи, как здесь называли канализационные стоки города. Кислота мокрого камня, дерево и мох, прель и плесень. Шаги, которые спешили мимо у нее за спиной; цокающие копыта, громыхание колес. Быстрая, то взлетающая, то опадающая череда гундосых шипений китайской речи и более темные, более подвижные звуки малайского диалекта. Глаза, нарисованные на носу лодок, чтобы они видели все опасности на своем пути. Форма и структура облаков на небе. Аромат корицы и кардамона, угольной пыли и опилок и едкий, оглушительный запах курительниц, которые тлели на пристани для защиты от несчастья и в качестве жертвенного дара. Звон металла о металл и золотые вспышки вдали. Ветер на ее шляпу, приносивший привет от близкого моря.

Гиллингемы никак не были повинны в том, что в Лондоне она никогда не чувствовала себя дома. В ее внешности, в ее красках явно просматривались Финдли, но все равно она оставалась там чужой, в глубинах своего Я так рано сформированная тропиками, которые наложили на нее свой отпечаток. Еда ей нравилась острая и многообразно приправленная, в английских лакомствах ей постоянно недоставало сладости – так, чтобы ныли зубы, а цвета она предпочитала броские, яркие. Ее кровь, казалось, была слишком жидкой для холода Англии даже летом, а сама она слишком легко поддавалась волнению, не зная меры в чувствах, хотя внешне она часто казалась очень тихой, такой сдержанной, что это легко можно было принять за благосклонное послушание.

Под филигранно отчеканенной, сдержанной и благоустроенной поверхностью Англии ей всегда недоставало чего-то исконного, стихийного. Избытка во всем. Своего рода страсти. Чего-то магического.

Георгина привстала на цыпочки и перегнулась через перила моста. Как будто могла там внизу, в легких, сточно-коричневых волнах реки Сингапур разглядеть не только свое детство, но и предсказание будущего.

Ее спугнули короткие призывные восклицания. В одной из лодок у причала стояли два кули, они с широкими улыбками оценили ее, одобрили и теперь бросали ей слова, которых она не понимала.

Георгина покраснела; она оттолкнулась от перил и хотела резко отвернуться. Но ее остановил взгляд темных глаз, неумолимо притягивая ее к себе.

Глаза, словно насыщенные капли черного океана, спокойные и бездонные; в них прочитывались вопрос, сомнение, надежда.

Чистое любопытство заставило его посмотреть вверх, когда он поднимал парус своей лодки. Утром еще тяжелая от сокровищ моря, теперь она покачивалась на воде легко, как пробка, нетерпеливо натягивая веревку, которой была пришвартована к причалу.

Его китайский язык был не особенно хорош, его едва хватало на самое необходимое: отдельные слова и обороты, которых он со временем нахватался. На складах тауке с ним здоровались по-малайски и по-малайски же торговались. Так же и на улицах города, и здесь, на причале. Но этого как раз хватило, чтобы расслышать, что привело в такое волнение двух кули неподалеку от него. В хорошем настроении – уже в начале дня располагая всем временем мира, в том числе и для таких посторонних вещей, которые его не касались, он проследил направление взглядов этих грузчиков. Наверх, в сторону молодой женщины, почти девочки, которая перегнулась через перила моста Томсона.