Время гарпий

— Валентин, давай о деле, — сказал Антон Борисович, чувствуя, будто все его волосы тянет на затылок чья-то огромная когтистая лапа. — Что там у вас получилось с гусями?

— Ну, мы потом поняли, что это давно у нас началось, — пояснил Валентин. — Перья-то у него на окне еще в марте находили. Окно на зиму задраено, а клиент с утра веселый какой-то. Нам объясняет, будто подушку о решетку выбивал. И уже когда вся эта ерунда началась, Сергей Иванович нам и говорит: «А ведь подушки-то у нас не перовые! Нам же подушки женская колония искусственным волокном набивает!»

— Я уже понял, что Сергей Иванович у вас просто философ-мыслитель, — простонал Антон Борисович, явственно ощущая, как от резкой боли в сердце у него выворачивает лопатки. — Ты можешь короче изложить суть дела, ради чего вызвал меня сюда.

— Да что там излагать, — ответил Валентин, стараясь что-то высмотреть в проезде к Дмитровскому шоссе. — Несколько раз этого балеруна ночью в камере не оказывалось, вместо него на кровати спали два гуся.

Какие гуси? — растерялся Антон Борисович.

— Обычные, — машинально ответил Валентин, посмотрев на часы. — Как в песне про бабусю, помните? Были у бабуси два веселых гуся, один белый, другой серый… Ладно, некогда мне! Побежал!

Он неожиданно сорвался, оставив Антона Борисовича в полнейшем недоумении. Решив, что в театр возвращаться уже поздно, он направился к стоянке, где уже весело отозвалась на кнопку сигнализации его машина, приветственно мигнув фарами хозяину. Внезапно уши резануло диким женским визгом и что-то с силой рвануло его вверх. Чуть не споткнувшись, Антон Борисович поднял голову и увидел, как прямо над ним быстро поднимается в воздух огромная черная птица. Ему показалось, будто с плеч у него сняли непосильно тяжкую ношу, высасывавшую все его силы последние годы. Его, наконец, отпустила боль в сердце, которую в последнее время не снимали никакие лекарства. Совершенно новыми глазами, не искаженными короткими вспышками картин, приносивших в его душу неиссякаемую злобу, он оглянулся вокруг, радуясь самой возможности видеть разомлевший в летней благодати мир, полный красивых смеющихся людей. Впервые за долгое время он почувствовал легкий ветерок, донесший до него запах перегретого машинного масла, и почувствовал солнечное тепло на коже, удивляясь тому, что долгое время жил, будто заключенный в какой-то тяжелый кокон. Он услышал чириканье птиц, детский плач и женский крик: «Что он делает? Он же его убьет!»

Незнакомая женщина, подхватившая на руки малыша, показывала рукой кудато за ним, но обернуться Антон Борисович уже не успел, почувствовав сильный удар, от которого сразу же замерло сердце.

Выглядывавший из-за угла Валентин только присвистнул с долей сочувствия, сосредоточенно проследив, как зазевавшийся Антон Борисович, будто специально остановившийся посреди проезда, был сбит КамАЗом, неожиданно выехавшим на полной скорости с Дмитровского шоссе.

* * *

— Вот так все и произошло, — сказала Мария Геннадьевна, скорбно поджав губы. — А потом еще скрипач у нас погиб, ну, ты это читал, наверно. Почему-то пошел через неосвещенную оркестровую яму, а там люк был открыт…. Он упал вниз самый, там его и нашли. Никифорова газетчикам объяснила, будто это уборщица виновата, мол, оставила яму открытой. А там такой люк, что одной уборщице не поднять было. Да и зачем поднимать, если пол мыть надо, а не люки понимать!

— Как мыть пол, если люк поднять? — добавила Глашенька. — А на крышке люка специально, чтобы его никто не поднимал, стояли рояль и арфы! Попробуй-ка рояль в одиночку в угол закати!

— Слушайте, вы мне просто страшные вещи говорите, — передернул плечами Николай. — Как вы здесь все это терпите?

— Да нам-то ничего! — вздохнула Мария Геннадьевна. — Кому мы нужны? Держимся пока! А директор бегает, потерянный весь, не знает, куда себя приткнуть.

Его хоть и сняли, но пока оставили в театре, пока новый директор с гастролей не вернется, — объяснила Николаю Глашенька, подавая его коробки, за которыми он, наконец, собрался заехать. — Хоть его и назначили советником в министерство, а место там ему до сих пор не приготовили. Ходит сейчас здесь в своем ордене, а все смотрят сквозь него, как на мертвого. Вот ведь как бывает!

— Ты, говорят, так на гастролях в Лондоне блистал! До того был хорош! — сменила печальную тему разговора Мария Геннадьевна.

— А где говорят-то? — удивился Николай.

— В газетах пишут и в Интернете печатают! — с готовностью подхватила Глашенька. — А Мазепов с Никифоровой пишут одной женщине в Интернете, что если Игнатенко согласится на тебя все свалить и подтвердить покушение на Филина, то ему дадут условный срок без права изменения места работы.

— Да где там! Опоздали! — сказала Мария Геннадьевна. — Уже все про них написано и опубликовано! А у нас тут такое иной раз творится, такое! Помнишь, раньше тебе на творческих встречах вопросы задавали, не встречал ли ты в театре призраков или чего-нибудь мистического?

— Но я честно говорил, что рассказов слышал много, а сам такого ничего не видел, — рассмеялся Николай. — Наверно, я очень черствый человек.

— А у нас сейчас это только самые черствые теперь и видят! — всплеснула руками Глашенька. — Давеча нас с Марией Геннадьевной орденоносный директор вызывает, а в кабинете у него Мазеповс Никифоровой сидят. Начинают втроем орать на нас, но шепотом. Из-за гибели скрипача в театре следователи работают, поэтому они громко орать на нас не могут. Мы едва поняли, что теперь они каждую ночь перья гусиные в кабинете директора обнаруживают.

— Которыми пишут? — уточнил Николай. — Как Пушкин? А чернильницнепроливаек они не находят? Я у бабушки такую видел. Они уж совсем утратили чувство меры, как я посмотрю.

— Да, тебе бы стоило на это посмотреть! — согласилась Мария Геннадьевна. — Но сейчас никого, кроме нас с Глашенькой, к директору в кабинет утром не пускают. Мы там перья гусиные убираем… и другое, что от гусей остается.

— Вы серьезно? — не поверил Николай, посмотрев в упор на старушек. — Вы меня не разыгрываете?

— Мы? Никогда! — с возмущением ответила Глашенька. — Ты же нас знаешь. Просто по ночам у директора в кабинете гуси гогочут. После них перьев много остается и все бумаги его для министерства они намеренно гадят, ничего оставить нельзя. Он тоже коробки домой носит.

— Они там у него и несутся? — растерянно спросил премьер.

— Нет, яиц ни разу не убирали, — возразила Мария Геннадьевна. — Наверно, это гуси-самцы, гусаки то есть. Зато пера набрали Глашеньке на подушку. Перо ведь не всякое идет, жесткие перья мы с утра пораньше в мусорный мешок собираем и потихоньку выносим.

— Но все и так в курсе, — вставила Глашенька. — Ты же знаешь, у нас такие новости первым делом распространяются.

Струнные считают, что это Никифорова нарочно под гуся косит, чтоб директор скорее кабинет освобождал, — шепотом прибавила Мария Геннадьевна, осторожно оглядываясь. — Но мы и говорим, что быть такого не может! У Никифоровой перья-то черные, а мы с Глашенькой только серые и белые находили!

— Слушая такое, начинаю понимать, что все, что ни делается — к лучшему! — задумчиво заметил Николай. — Если бы меня не уволили, сейчас бы ходил с вами и перья на подушку собирал.