Время и комната
Шрифт:
Одиссей. Три сотни я уложил бы сам и каждого, кто лишь однажды супруги имя прошептал вонючими устами.
Афина касается его посохом, доспехи и одежды Одиссея взмывают в воздух на веревках. В преображении ассистируют Три женщины-фрагменты. На переднем плане, спиной к рампе, появляется Евмей, на затылок которого падает луч света. Коротко стриженные волосы с круглой лысиной, размером с золотую монету.
Афина. Лысину и старческую кожу даю тебе, а светлые глаза твои сейчас лишатся блеска… получишь ты изорванный хитон, весь в пятнах и пропахший дымом, грязную пастушью шкуру и котомку нищего. Там ждет тебя Евмей, свинопас. От него узнаешь
Одиссей, одетый как нищий, подходит к Евмею. Говорит измененным голосом, как медлительный человек, выговаривающий слова чрезмерно громко и словно через силу. Лай собак.
Евмей. Собаки тебя сейчас чуть-чуть не разорвали. К моим заботам этого еще несчастья недоставало. Отдохни. Садись к столу.
Одиссей. Славно принимаешь ты чужака. Да вознаградит тебя Зевес и остальные боги.
Садятся за стол. Евмей кладет хворост под ноги Одиссею, снимает с очага остатки жареного поросенка, посыпает его мукой, смешивает в деревянной чаше вино с водой. Потом присаживается к столу и чинит сандалии из бычьей кожи.
Евмей. Тот, для кого живу, мой господин, сейчас бы также мог по трапезе страдать. Где-нибудь в пути, коль солнце все еще ему сияет. Коль странствует он все еще по народам и городам чужим. Вы все, нищие и чужестранцы, посланцы Зевса, и никогда таким не откажу я в гостеприимстве. Даже если подношенье скромным будет, сколько нажито под властью межеумков, править как подобает неспособных. Но господин мой, — а господин, вы знаете, это человек, который под защиту своего слугу берет, печется о его жилье и о достатке, и выгоды ему сулит. Который работящую ему жену дает и пашней плодородной наделяет. Так требует обычай в государстве блага и закона. Мой господин, — будь он все еще правителем Итаки, мне б не пришлось на старости сетовать на крайнюю нужду. Но он покинул нас. Быть может, коршуны и шакалы давно уж кожу обглодали с его костей. Иль рыбы жрут его на дне морском. Иль останки его раскиданы в песках. Так он погиб, несчастный. И остается нам лишь память, что надежды не теряет.
Одиссей жадно и молча опустошает тарелку, облизывая края.
Еще?
Одиссей. Еще.
Евмей (приносит хлеб, мясо и вино). Нет ничего страшней, чем кучка знати без царя, который держит их в узде. Нами правит нынче жажда наслаждений. Спорт. Хвастовство. Молокососы, ни одного чтоб в царском чине, об Одиссее знают лишь по родительским рассказам. И среди них должна царица выбирать! Нынче ропщет народ и требует решенья. Он хочет, чтоб наконец им кто-то правил, ну все равно кто, только чтоб дома и на работе порядок воцарился. А то страна при заждавшихся женихах совершенно захирела. А более всего сами женихи. Транжирят как попало народное добро. День и ночь приносятся бессмысленные жертвы, убивают, везде распутничают и кутят. В народе непокой, всяк требует, чтоб прочные законы конец положили произволу. Иначе нам грозит гражданская война.
Одиссей. Как, ты сказал, зовут единственного твоего любимца, властителя, которого ты потерял? Я много странствовал и в хаосе войны встречал некого царя, который пробирался на родину, попрошайничая как калека.
Евмей. Одиссей. При этом имени дыбом волосы встают мои и я весь таю от благоговенья. Так я все еще его люблю.
Одиссей (бахвалясь). Друг, могу тебя я успокоить:
Давно он на пути домой. Это я говорю тебе и могу поклясться: Года не пройдет, как он вернется. Ну вот тебе и весть благая, достойная Чистого хитона и хламиды теплой в качестве награды.Евмей. Одиссей погиб.
Одиссей. Скоро он вернется.
Евмей. Покойник он! Пей! Иноземцев целая гурьба уж посещала остров и приносила вести о царе. Все выдумки. Трудно, да что там, невозможно, чтоб еще во что-то поверила многоумная Пенелопа, которую обманывали так часто. Но каждый может ей всякую чепуху нести. Всегда он будет выслушан и дружески привечен. Особенно сейчас, когда ее единственный сын, Телемах, тоже потерялся. Кто-то ему, Бог или человек, совсем свернул мозги. Отправился он на Пилос{81}, отца искать. А что ж, вы думали, сановные обжоры делают тайком? Готовят план убийства, дожидаясь его возвращенья.
Одиссей. Сына? Свести со света единственного сына?
Евмей. Сей юноша теперь предмет моих забот первейших. Подобье Бога. На рост и вид мужик что надо. Но они хотят стереть с лица земли героический весь род. Чтоб больше ничего не оставалось на Итаке от имени и племени равного богоравного Аркезия{82}.
Одиссей. Уничтожить царский род? Дорого им это обойдется.
Евмей. Поговорим о чем-нибудь другом. К примеру, о тебе. Откуда ты? Чего на Итаке ты ищешь?
Одиссей. Ну ладно, могу тебе одну правдивую историю поведать. Нельзя ль побольше веселящего вина? Критянин я и родом я с Крита, большого острова в море красном как вино. Отец мой был Кастор, Гилакса сын. Матушка моя, по правде, была всего лишь любовницей его, но меня воспитывал он как одного из настоящих сыновей. Так вырос я и скоро стал мужчиной смелым, хоть от былого воина во мне сейчас не осталось ни следа. В прошлом все давно. Я состязанья обожал с дротиком и со стрелами. Работа в доме, само хозяйство не были моей стихией. Но корабли, оружие и войны — вот для чего я был рожден: рубить мечом шеренги вражьи, всё, что других приводит в ужас, меня всегда пленяло…
Верхний покой Пенелопы. Царица одна в своем кресле у кровати из маслинового дерева.
Пенелопа. Я не могу уснуть, о ложе.
Ну, пасть жадную свою открой.
На части разорви меня. Ну. Давай. Рви же, бестия белым бела. Тысячи ночей, тысячу раз быть брошенной на съедение бессоннице…
Прокрустово ложе. Орудье пытки. Клетка с востренными мечами.
Что это был за шум?
Совсем я запустила дом за эти годы. Дом паразитами кишит. Жирные жуки, полчища жуков и тараканов… Я — хаос, рассадник мусора, лени, паразитов… вместо одного раздавленного собрата приходит сотня новых! (К кровати.) Не прерывай меня, зевающий мертвец! (Кричит.) Я не могу уснуть!
В комнату входит Евриклея.
Кормилица, это ты… Я слышала какой-то шум. Где мой сын?
Евриклея. Я слышала твой крик. Ты сна совсем лишилась, сквозь толстые завесы слышишь. Плетешься как старуха, походки госпожи уж больше нет.
Пенелопа. Я слышу хорошо, когда речь не однообразна. Когда не со мной разговаривают женихи, лишь чтобы лишний раз усталыми губами шевельнуть. Я стала плохо видеть… верно, оттого, что пред этими глазами ничего прекрасного не предстает, и уже давно мужчин я в зале не различаю.
Евриклея. Тайком ты принимаешь Амфинома. Пожилого юнца, у кого так медленно уж лезет волос, что никогда он свой закат великолепной лысиной не украсит. Я удивляюсь, почему его ты не накажешь за греховные слова. Замыслил он крутое оскорбленье и ёрзал на своей костлявой заднице туда-сюда, выжидая, как бы швырнуть его как можно более незаметно! В конце концов назвал тебя он бессердечной. И вот еще: ты, бессердечная, мол, всех этих молодых парней заразила вирусом бессердечья.