Время Красной Струны

— Электра Сергеевна, — нерешительно начала Фиодора. — Не кажется ли вам, что в лагере стали действовать слишком жестокие порядки?

— Вам, видимо, это уже кажется, — был ей ответ.

— Но если так и есть! — всполошилась Фиодора. — Появляются озлобленные группки, гоняющие детей-изгоев.

— А почему кто-то позволяет делать из себя дитё-изгоя? — Электричка улыбалась. Так улыбается акула, знающая, что ей никто не может помешать в броске, который она задумала.

— Но нельзя же решать вопросы с помощью силы? — сопротивлялась Фиодора.

— Всю жизнь кто-то сильнее, кто-то слабее, — пояснила Электричка. — Почему слабый выбрал оставаться слабым? Почему не может найти пути, чтобы стать сильным? С крысой, загнанной в угол, не справится ни одна кошка.

— Вы хотите всех детей превратить в таких крыс?

— Отчего же? Вовсе нет! Дети — не крысы. Дети — струны, на которых мы играем. Вы никогда не наблюдали за струнами. Касания наших пальцев рождает чудесную музыку, которой наслаждаются сотни и тысячи слушателей. Но если посмотреть на эту историю с точки зрения струн, то мир выглядит иначе. Их щиплют, зажимают, бьют. И они кричат, отчаянно требуя пощады. Но мы не слышим криков, мы слышим мелодию. Тут всё зависит от ударов. Почему под одними ударами крики становятся сладчайшей симфонией, а другие мы слышим, как скрежет, дребезжанье или скрип пальцев по стеклу. Как ударить, чтобы боль стала музыкой?

— Но вы знаете, что шестой отряд чуть не повесил бельчонка? И если бы им не помешали…

Я сжался. Звание «Героя России» теперь привлекало меня куда меньше, чем полное забытьё на веки веков. Ещё слово, и моя роль в этом деле вылезет наружу.

— Помешали… — мягко повторила Электричка. — А что случилось бы, если бы им удалось совершить намеченное?

— Я не знаю, — нервно выдала Фиодора. — По-моему, для того, кто повесил бельчонка, не составит труда вздёрнуть и… и…

— Договаривай, — властно приказала Электричка.

— И человека, — фраза закончилась плаксивой точкой.

— А если всё наоборот? А если повесивший увидит своё преступление. А если он глубоко прочувствует содеянное, поймёт всю необратимость поступка. Быть может, это маленькое происшествие станет для него поворотной точкой, чтобы никогда такое не повторять. Взгляните на это дело, как на эксперимент. Эксперименты лучше проводить на белках, а не на людях. Любопытство могло заставить его сжать верёвку не на беличьем горле, а на горле товарища. Так, из интереса. Но белка мертва, а товарищ жив-здоров. Поэтому случившееся можно считать некоего рода прививкой.

— А если ему понравится, и он…

— Если ему нравится, то нравится задолго до того, как появилась на свет эта злополучная белка. В одном я уверена совершенно точно, повесивший белку сделает всё возможное, чтобы не вздёрнули его самого. И в трудной ситуации он не будет плестись к эшафоту, портя воздух робкими: «А может, не надо?..» Если его захотят повесить, он не будет воспринимать нападение, как игру. Он уже познал, что такое мертвечина, и не позволит сделать её из себя.

— Но если мы позволяем такие жестокие эксперименты… — дыхание Федориного Горя перехватывалось от волнения. — Кто мы после этого?

— Струны, которые уже зазвучали. Музыка, на которой держится весь мир. А чтобы музыка продолжала звучать, приходится бить по новым и новым струнам. В любом случае — только бить. И если бить приходится без вариантов, то наша с вами забота одна: сделать так, чтобы удары рождали не дребезжание, не жалкие потуги пухлощёкого малыша, а именно музыку. Музыку, заставляющую плакать и ликовать миллионы.

— Я не знаю, — смущённо пробормотала Фиодора. Видно было, что она не согласна. Только вот не могла подобрать слов.

— Теперь знаете, — холодно отрезала Электричка. — Идите и подумайте, как сделать так, чтобы в следующий раз вместо какого-нибудь щенка не вздёрнули вас.

Я не слышал, что сказала Фиодора. Вполне возможно, что она тихо испарилась из комнаты. Спустя три минуты, показавшиеся мне тоскливыми часами, я приготовился дать дёру.

Но тут распахнулось окно.

Оставалось только прошептать холодной стене «Мы с тобой одной крови» и вжаться в неё, как можно плотнее.

— Я правильно понимаю, Егор Ильич, — обрушилось на меня сверху, — что ни одно слово не ускользнуло от вашего внимания?

Глава 21 Невидимые нити желаний

Вот тут и подкрались непонятки.

В одном Эрика абсолютно права: никто не называл меня Егором Ильичём. Более того, никто не обращался ко мне на «вы». И уж совсем странно слышать такое обращение от Электрички, которая одним только голосом могла размазать кого угодно не хуже асфальтового катка.

Логически выходило так, что уважение вызывало хождение по сказке. Или, как выражалась Электричка, по верхним пределам. Так что «вы» по всем статьям относилось к Эрике. Но подставлять Эрику я не собирался. Поэтому и предполагал, что буду играть чужую роль сколько смогу.

— Вечер, — сказала Электричка и захлопнула окно.

Ну, и что теперь? Конечно, я мог дать стрекача. Теперь мне никто не мешал. Вот только зачем? Меня уже и без того рассекретили. Я потоптался у окна. Ничего не происходило. Вечер… Знаю, что вечер. Помню, что вечером со мной обещали разобраться. Хотелось даже покивать, мол, давайте, начинайте. Сам пришёл.

Но ничего не происходило. Я вжал голову в плечи и стал ждать у моря погоды.

Заскрипели доски крыльца. Как каторжник, которому не оставили ни грамма надежды, я поплёлся к фасаду. Удобно облокотившись о перила веранды, Электричка смотрела на меня сверху вниз, словно с высокой трибуны.

Сейчас она спросит, кто меня научил шастать по верхним пределам, и я пропал.

И она спросила, да только совсем о другом:

— Зачем тебе МОЯ Красная Струна?

Надо же, Красная Струна, оказывается, уже её. Не осталось на свете бесхозных Красных Струн, до которых собирается добраться Куба, по недоразумению называемый Егором Ильичём. Вместе с насмешкой меня продирал лёгкий холодок. Иногда казалось, что распахнёт Электричка пасть и проглотит бедного Кубу от головы до трёхполосных кроссовок. Я даже в третьем лице начал о себе отзываться, настолько яркой увиделась мне эта картина.

— Ну… не знаю, — выдавил я.

Чем сильно удивил Электричку.

— Вот… как… — донеслось до меня. — Не знаешь…

Я кивнул. И мне захотелось оказаться далеко-далеко от этих мест. Картинка, где меня проглатывали, мгновенно забылась, а на смену ей выплыла панорама моего подъезда. Тёплого. Озарённого электрическими лампочками. Ждущего, когда я очищу сапоги от налипшей грязи и затопаю к своей квартире. Эх, если бы мысли оборачивались самыми настоящими делами. В сей же миг исчез бы я отсюда. А Электричка осталась бы в дураках. Или в дурах?