Время лгать и праздновать

Роман как упал в кресло, чуть только переступив порог и бросив в коридоре поклажу в пестрых сумках, так и сидит невылазно второй час. У него хорошее настроение. Оказывается, он бильярдист и только что выиграл кучу денег. И она еще здесь, на что он уже не надеялся. Тем не менее приволок в дом множество дорогих яств, прихлебывает зазывно пахнущее виноградом сухое вино и рассказывает, как приятно было весь день думать о ней — хотя и в прошедшем времени… Во всем том, что он говорит, и в том, что и как она отвечает, сквозит то вымученное откровение задним числом, какое только и бывает между случайно предавшимися друг другу мужчиной и женщиной.

— На его месте ты бы меня, наверное, убил, а?..

— На его месте?.. Не знаю… Сбрендил бы — от тоски. Скорее всего.

— Андрей тоже не убьет, но и не сбрендит — он брезглив.

— Да. Тихо презирает все, что ему досаждает. Самодостаточен, без усилий отстраняется от всего, что лезет в глаза, уши… По словам Ивана — вылитый отец. Рост, наружность, повадки анахорета и спокойное презрение к одноутробному братцу… Словом, достойный внук ученого вельможи, сын царского офицера, героя первой мировой — в Георгиевском зале должны были запечатлеть!.. А вместо того до предела дней вынудили скрывать чин и происхождение за фартуком садовника… Как такое не унаследовать, то бишь отцу не изрыгнуть, сыну не проглотить?.. Иван сколько прожил рядом с отчимом, а тот ни разу с ним не заговорил… Да и для матери старший рос напоминанием о позоре первого замужества… То ли дело младший!.. В покаянной любви зачат, в искупление прошлого рожден, в великой холе выращен…

— Но ведь Иван пил… — Ей не понравились злобные нотки в его голосе.

Резко вскинув глаза, он настороженно замер:

— Что ты еще знаешь о нем?..

— Больше ничего. Но пьяницы не становятся лучше оттого, что родственники. Пакостное в человеке все заслоняет.

— Он не всегда был пьяницей. И пьянство ничего в нем не заслоняло. Скорей — обнажало. Таких, как Иван, немного на этом свете, а пьют они потому, что со всем своим богатством — как нищие. Нищие наоборот: ходят по миру, умоляют: «Все в нас — ваше, возьмите! Сердцу нашему, душе нашей, разуму нашему внемлите!..» Никому дела нет.

— Расскажи о нем. — Ей пришлось присесть рядом и улыбнуться, чтобы Роман ответил.

— Потом как-нибудь… — Он отложил стакан с вином и больно хрустнул пальцами. — Поговорим лучше о тебе.

— О том, как я хороша? Или — какая хорошая?.. Увы, я из породы тех, у которых то, что сверху, прелестно, внизу оканчивается рыбьим хвостом.

— Не ты одна… Все мы потакаем плебею в себе. В нас или вовсе нет душевной культуры или — силою обстоятельств — она бесправна.

— Так было всегда?..

— Да, наверное…

— И все-таки не может быть, чтобы совсем вывелись живущие умно, достойно… — Она чуть не привела в пример Нерецкого.

— Есть умники… напоминающие ныряльщиков на большие глубины, откуда они неизменно возвращаются с пустыми руками. Собаку съели на рассуждениях о том, почему у них ни хрена не выходит. Во времена Чехова эта публика обличала сонную одурь России, ныне кричит, что нет спасения от дыма и грохота. Мудрецов прошлого — от античных философов до московских извозчиков — чрезвычайно занимали «вечные вопросы». В наше время с лихвой хватает одного, но актуального — как выжить. Прав был Иван: природа не ждала человека и оттого мир не стал его вотчиной. Нет племени, чье прошлое не обернулось выморочным достоянием… Выдумали для успокоения сказку о добре и зле, а все дело в том, что подлинно в нас простейшее. Оно есть и добро и зло. Болтливый разум у него на поводу.

— Наверное, так оно и есть. — И Зоя, как бы отделяя дурное в себе от худшего в людях, рассказала о травести.

— Нормальная современная идиотская жизнь. В ней просто женщиной быть неинтересно… Все лезут в актеры, чтобы изображать, и нет такой глупости, которая не явила бы себя миру с их помощью. Готовы сесть на любую лошадь и скакать, куда укажут. А что трасса в колдобинах и сама скачка — липа, это не имеет значения. Видел как-то: стоят детишки перед коровой — чудо-юдо! — а дура-тетя объясняет: «Это, детки, корова, она дает нам молочко и мясо». Точно так и актеры лепят и размножают идейные котлеты, не задумываясь, что за коровка и каким образом она дает мясо. Извини, конечно.

То ли от неловкости, то ли от предположения, что им должно ее испытывать, молчание затянулось. И поскольку по телевизору начался концерт скрипачей-конкурсантов, они с начала до конца прослушали сонату Бетховена в исполнении юного японца.

— Азиаты играют европейскую музыку с тем же акцентом, с каким говорят на европейских языках. — Поднявшись, Роман усмехнулся, разглядывая носки ботинок. — Казалось бы, что в этом отличии, а вот царапает восприятие. Словно видишь не то, что тебе показывают… Пойду. Завтра рано подниматься.

— Я еще поживу день-два. Ничего?..

— Ради бога. Только не болей… С подругой-то виделись?..

— Нет.

— Она у себя. Вечером стояла у дверей, какого-то дядьку провожала.

— И ты молчал!..

— Сейчас уйдешь?..

— Ты уж извини.

— О чем речь… — Он помолчал, как молчат, когда слово трудно дается. — Если туго будет… Ну — дела не заладятся, ты дай знать…

— Хуже не будет…

— Темна вода в облацех.

— Бог даст, образуется. Как-нибудь.

— Как-нибудь непременно образуется… Но зачем жить как-нибудь, если можно «иметь положение»?..

— Мне — положение?.. О господи, какое?..

— Ну, скажем, директрисы нового Дворца культуры в Заозерье.

— Ого! И кто меня туда назначит?..

— Кому следует, тот и назначит.

— Золотая рыбка?..

— Нет, обыкновенная кабинетная шпана. Самые пузатые обязаны мне тем, что остались на своих местах.

— Надо же. Мне казалось, так бывает только в итальянском кино.

— Не только тебе. Все мы поздновато узнаем, что не объявленные, а скрытые силы суть подлинные движители наших судеб. Люди эти ничтожны по всем измерениям, а чем меньше сдерживающих начал в человеке, тем меньше различий между преступниками и «руководящими лицами»… Остается только представить, как они руководят, если побуждение к преступлению — искушение возможным… Короче — для них все возможно… «Красота византийской литургии спасла и возвеличила Русь», — говорил Иван. Жестокость пореволюционных радений, сотворение порядка во зле, порядка на крови, возродили дикость и едва не погубили Россию.

— Как ни странно, то же самое приходило и мне в голову. Но я думала, все дело в моей никудышней голове. А выходит, все так и есть?..

— Все еще хуже. Мы принюхались. — Роман подошел к окну и замер на ее синеве. — В этом пещерном поселении возвышающая душу и дух человеческий здоровая жизнь невозможна, немыслима. Это попросту частокол столпов-термитников, утыканный ячейками для продолжения рода, и больше ничего — ни красоты, ни закона, ни обычая… И только несмолкаемый вой — старых и малых, гласный и негласный. Кажется, город и сейчас вопиет всеми своими огоньками, пытаясь отогнать вязкую тьму ночи, как очумевший от боли обожженный пытается сорвать повязки на ранах… Возьми этот дом. В квартире рядом по вечерам рояль и стихи Ахматовой, а за ней о тую же пору — дикая матерщина под магнитофонный рев «раннего Высоцкого». Этажом ниже в том же плане — мертвая старуха, в чей почтовый ящик втиснули второй журнал «Здоровье», пока разобрались, что хозяйке советы докторов ни к чему. И тут же, за стеной, в просторнейших апартаментах крупный начальник-вдовец, на «Волге» ездец, туша кило под полтораста, спаивает падчерицу-восьмиклассницу. На днях зашел долг отдать, он за рукав: «У меня крымского бутылочка!..» Ну сели, выпили, алалакаем, а из двери смежной комнаты вываливается опекаемая девица — пьяная в сиську и одетая, как амур: «Фоми-ич!.. Исделай же ми-ине!..» Он ее запихнул обратно и головой качает: «Распустилась молодежь…» — «Воспитываешь?» — спрашиваю. Он набычился, шея кровью налилась: «А что — отдать пацанам-гаденышам на разграбление?.. Я буду кормить, а они тискать?..» Хозяин жизни. Такие, как он, во всем разобрались, ко всему приспособились, им досконально известно, что почем. Юристы — почем нынче смертная казнь, философы — кем и во что обряжена истина, врачи — кого лечить, а кого не обязательно. А обыватель, если не пьяница и не босяк, точно знает, кого на данном этапе надо побивать камнями: длинноволосых или бритых, широкобрючных или узкобрючных… Исходя праведным гневом, они хватают за грудки всякого, кто озадачивает их скудоумие, и вопят: «Повернись лицом к смерти, гад!..» Понукаемые и унижаемые, они должны кого-то унижать — такова с т и х и я ж и з н и с о з н а н и я в этом городе, говоря высоким стилем… А если она не по тебе, если ты выходишь чистым из нечистой игры и при этом хорошо знаешь игроков, ты у них — как заноза в глазу. Разжиревшие бонзы, вроде соседа снизу, все никак не могут понять, почему я отказался от места, где можно заработать «свой миллион». Не понимают и боятся. Думают, у меня что-то на уме. Чтобы успокоиться, им позарез надо, чтобы я у них что-нибудь попросил… А я не прошу. Но долго так продолжаться не может. Нельзя заставлять бояться людей, которые привыкли понукать. Надо или дать себя задобрить, или бежать отсюда. Иначе сожрут.

— И такое возможно?..

— Где все бессмысленно, все возможно… Ну, а теперь у меня есть нужда, и я доставлю им удовольствие — попрошу место директрисы Дома культуры для моей родственницы. И ты его не только получишь, но — что куда важнее — не будешь никому ничем обязана.

— Невероятно!..

В голосе Романа что-то дрогнуло, он точно заметался в самом себе.

— Самое невероятное — твое появление у меня… Сказать кому — не поверят… Скоро я и сам, наверное, перестану верить… Да это и лучше — убедить себя, что так не бывает…